Дом учителя
Шрифт:
— Пшепрашам, Панове, — произнесла она голосом нежным и хрипловатым. — Пан Войцех, на хвилечкен! Проше, ласкове! [4]
Светлые, остриженные по плечи волосы, выцветшие под солнцем бровки, веснушки делали ее похожей на мальчика. И неожиданно было видеть на этом милом, чуть скуластом лице алые, нарисованные помадой губы.
Осенка поднялся с койки.
— Цо там, — с укором спросил он, — пани Ирена?
А из глубины дома, как эхо, донеслось:
— Ирена! — Потом повторилось ближе, и тоже с укором: — Ирена! Не требо.
4
Простите,
И в библиотеке появился из зальца кто-то еще. В открытую дверь Истомин успел рассмотреть лишь, что человек был очень худ, желто-бледен и что шея у него толсто обмотана бинтом.
Пани Ирена обернулась все тем же движением, полным достоинства, и ее лицо мгновенно изменилось, точно обдувавший ее ветерок сразу утих, — она мягко улыбнулась.
— Юзеф, дроги, мы зараз! [5] — отозвалась она. — Пшепрашам, Панове, пшепрашам, пан Самосуд!
Она заспешила назад в библиотеку. Коснувшись копчиками пальцев плеча мужчины, которого звали Юзефом, как бы поставив свою метку, она повела его обратно в зальце. И уже оттуда донеслось еще раз:
5
Дорогой, мы сейчас! (польск.)
— Пан Войцех, на хвилёчкен!
Осенка тоже извинился — это были все чрезвычайно учтивые люди — и, накинув пиджак, вышел.
Истомин остался стоять на месте — только сейчас ему пришло в голову, что мужчина с перевязанной шеей и есть чудесный музыкант.
— Это он? — воскликнул Виктор Константинович. — Да? Он?.. Но почему он начинает и ничего не кончает?.. Как давно, господи, я не слышал хорошей музыки!
Учитель высоко, поверх бровей поднял очки и, придерживая их, изучающе оглядел Истомина.
— Почему? Да, вот почему? Простите, не знаю вашего имени-отчества?
Истомин назвал себя, но учитель не торопился с ответом, словно раздумывая: а надо ли отвечать?
— Видели эту молодую пани? — заговорил он наконец. — Вы с нею потолкуйте, она вам лучше расскажет почему. Это, дорогой товарищ, любопытно, весьма! Вы потолкуйте, потолкуйте…
Опустив очки, он посмотрел на свои наручные часы, уложенные в старомодное ремешковое гнездо, и покосился на окно — было похоже, что он кого-то ожидал. А затем, позабыв о Викторе Константиновиче, раскрыл книгу и опять погрузился в чтение.
В комнате заметно смерилось, хотя за окном еще горело воздушное пламя заката. И оголенные прутья сирени, росшей перед домом, сделались черными на этом шафрановом фоне, точно обуглились в холодном огне. Из глубины дома доходил неразборчивый шумок голосов, скрип половиц в зальце… Прихватив свой фолиант, учитель пересел к подоконнику, где было еще немного света, и примостился там. А в ушах Истомина все еще звучала только что оборвавшаяся музыка — почему, однако, пианист не доиграл ее? Что ему помешало? «Кажется, он просто болен», — подумал Виктор Константинович.
Вскоре в спальную комнату вернулся Веретенников. С деловым видом он оповестил,
— А вы что же? — поторопил он Истомина. — Суворова помните, Александра Васильевича? «Быстрота, глазомер и натиск», — учил Суворов.
Неожиданно от окна раздался голос старого учителя.
— Интенданты, фуражиры? Ошибаюсь? Нет? Служба тыла? Так или нет?
Веретенников выдержал паузу и, не отвечая прямо, сказал как бы в пространство.
— Соблюдение секретности — закон для военнослужащего… Вам, товарищ Истомин, также советую не забывать об этом.
Но то была лишь попытка сохранить, как говорится, лицо, и дотошный старик точно в воду глядел: их миссия особой секретностью не была облечена. Веретенников, заготовитель из дивизионного интендантства, прибыл в эту глушь, чтобы закупить для штабной командирской столовой масло, яйца, сметану, сушеные фрукты, — словом, все, что могло стать приятным добавлением к армейскому рациону. Таково было приказание дивинтенданта, снарядившего их экспедицию — этот свободный поиск по району, покуда дивизия стояла в резерве. Имелось у них и еще одно, приватное, но, пожалуй, не менее важное задание от начальника АХЧ: привезти для генерала, командовавшего дивизией, несколько бутылок коньяка. И Веретенников к обоим заданиям отнесся со всей той обязательностью, с какой вообще относился к требованиям начальства. Но, конечно, не было необходимости посвящать каждого встречного в подробности хозяйственных будней штаба дивизии.
Маленький техник-интендант все продолжал рыться в мешке, что-то переложил там, вынул и бросил на одеяло чистую майку, достал бритвенную чашечку, помазок, чистые портянки, колоду игральных карт… Учитель Сергей Алексеевич, с интересом наблюдавший за ним, осведомился самым дружественным тоном:
— В какие игры играете, а, служивые? В свои козыри? В шестьдесят шесть?.. В преферанс играете? Какие у вас нынче в моде?
Он сидел спиной к окну, озаренному закатом, и выражение его затененного лица разобрать было трудно.
— Пахать — не гулять, а гулять — не пахать, — строго сказал Веретенников, он почувствовал себя задетым. — Какие могут быть в данный момент игры?
— В старину, в мое время, интенданты отчаянные картежники были. Они железку предпочитали, шмен-де-фер, штосс — разбойничьи игры, — сказал учитель.
— Служили в царской армии? — спросил Веретенников тоном, в котором слышалось: «Вот ты что за птица, теперь все ясно». — Тоже по линии снабжения?
— Да нет, больше по линии пехоты… — учитель посмеивался. — А картишки, что ж? Пехота тоже не чуралась этой забавы. О кавалерии и говорить не приходится. Против преферанса что можно возразить?
И Веретенников смягчился: в последнем пункте он был полностью согласен со старым учителем. Чему, в самом деле, могла на досуге помешать пулька, хотя бы и в полевых условиях?! Рассудив так, Веретенников и прихватил с собой на войну карты. Он, собственно, готов был играть когда угодно и во что угодно: в домино, в орлянку, в волейбол, в городки, в подкидного дурака — он родился игроком. Но во всех играх был игроком-спортсменом, искавшим не добычи, а победы. И пожалуй, предложи ему сейчас этот неприятный старик пульку, он не устоял бы.