Дом Утраченных Грез

Джойс Грэм

Естественные эмоции и чувства начали покрываться ледяной корой. Лед почти зримо нарастал в паузах между фразами.

– Куда-нибудь собираешься сегодня?

– В деревню.

– Я хочу взять машину.

– Бери. Мне она не нужна.

Ким нашла причину, чтобы на целый день уходить из дому. Она помогала Кати: убирала и готовила комнаты для туристов; принимала участие в делах женского кооператива, взяв на себя связь с туристическими компаниями; предлагала Марии или Кати подменить их в лавках, если те нуждались в отдыхе. В большинстве случаев она получала за это скромную плату, что позволяло не обращаться к Майку за деньгами из их общего кошелька. А главное, не нужно

было оставаться дома, когда он напивался.

Существовал целый свод сложных правил, которые определяли их теперешнюю жизнь, примечательных тем, что ни одно из этих правил не было согласовано ими между собой, однако неукоснительно соблюдалось, словно все они были выгравированы на медной дощечке, привинченной к стене над их кроватью. Например, Майку не разрешалось упоминать или обсуждать ни конфликт, возникший между ними, ни свою интрижку с Никки. Также не разрешалось задавать Ким вопросы относительно их будущего. Она, в свою очередь, не должна была отпускать замечаний по поводу его беспробудного пьянства или полного отказа что-либо делать по дому. Само собой разумелось, что она карает его лишением супружеской близости в любых ее проявлениях и даже намека на нежность; он отвечал тем, что напивался до такого состояния, когда это переставало его уязвлять. И во всех случаях каждый мучил больше себя, чем другого.

Последнее правило касалось физической близости. Нельзя было прикасаться друг к другу. Даром что они делили одну постель и кто-то мог случайно дотронуться рукой или ногой до другого, но они тут же отдергивали их, после чего даже попытка примирения становилась невозможной. Вероятность получить отказ давала партнеру слишком серьезное преимущество. Так что никто из них не осмеливался на хотя бы робкую попытку ласки, что, возможно, разрешило бы эту безнадежную ситуацию.

Из них двоих наиболее строго соблюдала эти условия Ким. Непостижимым образом ей удавалось дать понять, не упоминая об этих правилах, что их нарушение может повлечь за собой еще более суровые меры наказания, вплоть до окончательного разрыва тех ничтожных отношений, какие еще оставались. В этом смысле, казалось, Майку приходилось страдать больше. Впрочем, как сказать; в этих обстоятельствах она получала большую возможность причинять боль самой себе.

А поскольку душевная рана похожа на любую другую, со временем покрывающуюся некой неприятной коркой, боль от нее легко трансформируется в своего рода ненависть к ней. Невозможно бесконечно терпеть боль. Происходит отвратительный процесс избавления от нее путем дачи ей логического объяснения – ради выживания. И любовь отстраняется, а все негативные эмоции тут как тут, готовые заполнить образующийся вакуум.

Тогда возникает вопрос: почему мы вообще еще здесь и вдвоем? Почему? Когда все было такой катастрофической ошибкой? Но этот вопрос самый опасный, и он никогда не задается открыто. Задавать его не позволяет холодное сострадание друг к другу.

Тем временем Майк вернулся в больницу снять гипс. Он сам вел машину туда и обратно. На обратном пути он показал руку Ким, что представляло практический интерес и потому было дозволено. Волосы под гипсом были гуще и темней.

– Как рука?

– Слабая еще. Но посмотри-ка на это.

Майк вытянул руку и показал необычный шрам возле локтя. Характерный багровый шрам в форме греческой буквы омега: .

Ким взяла его руку, чтобы разглядеть шрам поближе.

– Можешь вспомнить, откуда он взялся?

Ему не хотелось показывать, что он чувствует, вновь ощущая прикосновение ее прохладных пальцев к руке.

– Я помню, как со мной расправлялись те три монаха или кто уж там, не знаю. Это я помню

ясно, будто все случилось только вчера, но больше ничего.

– Странно, – сказала она и отпустила его руку.

Ким стала уходить по вечерам с новыми подругами из деревенских женщин. Майк только изредка рисковал выходить из дому. Иногда, если кто приглашал их, они шли вместе, чтобы создать видимость, что у них все хорошо, а может, просто по привычке. В один из таких вечеров они молча сидели в таверне, поджидая Кати и Василиса. Подошел официант и, обращаясь к Ким, сказал что-то по-гречески – что, Майк не понял. Она ласково и обольстительно рассмеялась и заговорила с ним. Он увидел живой огонек в ее глазах, какого давно не видел, игривый блеск, свет на воде. Его удивила беглость ее греческого. Улыбающийся официант стоял, опустив поднос, а Майк не понимал и половины из того, о чем они говорили. Когда официант ушел, Майк высказал ей свое удивление.

– Я много разговариваю с гречанками на их языке, – ответила Ким. – Поневоле научишься, если не будешь постоянно пользоваться только английским.

– Я в последнее время вообще мало с кем разговариваю на каком бы то ни было языке.

– Нужно почаще выходить.

– Куда?

– Познакомься с какими-нибудь туристами.

– Не хочу знакомиться с туристами. Все, что им надо, это пожрать сувлаки да надраться в рок-кафе, больше их ничего не интересует.

– Лучше уж пить в компании, чем дома, в одиночестве.

– Благодарю за совет, но я предпочитаю сидеть дома.

– Ну, как хочешь. – Ким взглянула на свои часики, – А вот и Кати с Василисом. Не позволяй им снова платить за нас. Расплатишься сам, ладно?

– Я все время расплачиваюсь.

Ким посмотрела на него. Он не мог сказать, чего больше было в ее взгляде – жалости, презрения, сострадания или скуки.

– И долго еще это будет продолжаться?…

Но в этот момент подошли Кати и Василис. Ким встала, чтобы поздороваться с ними. Время быть приятным, общительным.

30

Он пьет, но нет ему облегчения. Это верный способ потерять душу. Есть демоны, живущие в горе, и демоны, живущие в бутылке, и если он зайдет слишком далеко в своем пьянстве, то перестанет быть другом себе.

Будет не в состоянии бороться, когда день настанет.

Почему? – думал Манусос. Почему? Почему ты позволил ей уйти в тот день, когда я привел ее сверху и в сохранности передал тебе? Когда я сделал это, ты все же отпустил ее. Я нашел ее там, на горе, лунный холод на ее прекрасной коже, звезды на плечах, как платок. Она напугала меня. В ее глазах было что-то нездешнее. Какой-то дух с гор или с луны вселился в нее. Ее взгляды заставляли меня дрожать; приходилось отворачиваться, чтобы она не видела, как трясется у меня рука. Но я привел ее к тебе. И все же ты дал ей уйти! Тоже испугался, Микалис? Испугался, как я?

Манусос сидел, прислонясь спиной к скале, и, покачивая посохом, смотрел на дом внизу. Он видел Майка, который спал в патио, уронив голову на стол. Всю ночь провел в таком положении. Теперь луна овладела и им тоже.

Тобой тоже овладела луна, Майк-Микалис? Неужели ее сладостная агония взяла над тобой такую власть, что ты сидишь там всю ночь и ждешь безрадостных даров? Глупец. Ты позволил этой женщине оставить тебя и уйти прямиком в объятия луны.

Манусос сплюнул. Белый шарик слюны покатился в пыли. Будь у него такая женщина, он не позволил бы ей уйти. Ударил бы, взял бы силой, запер в доме на несколько дней, пока она не утихомирилась бы. Почему, Майк, ты такой дурак? Разве не понимаешь, что ты потерял с этой женщиной?