Дом, в котором… Том 2. Шакалиный восьмидневник
Шрифт:
Василиски
Что в василиске остается неизменным, так это убийственное действие его взгляда и яда.
X. Л. Борхес. Книга вымышленных существ
Крыса сидит в замечательном кресле, похожем на гиппопотама. Черная кожа гиппопотама блестит. Он до того уютный, что она полностью расслабилась в его объятиях, почти задремала. Только перекинутая через подлокотник нога не перестает раскачиваться. На ноге – отличный ботинок черной кожи, тяжелый, как танк, гармонирующий и с креслом,
Вот только этот ботинок безумно раздражает ПРИПа. Он глаз с него не сводит. «Интересно, почему? – думает Крыса. – Чем он его так достал? Своими размерами или тем, что все время качается?»
В свои предыдущие визиты ПРИП точно так же таращился на ее тату. Хотя, казалось бы, пора уже привыкнуть. Татуировке больше двух лет, с тех пор как она ее сделала, Крыса не носит одежду с рукавами, потому что такое прятать нельзя. Крыса как живая, иногда даже чешется. За это, а еще чтобы у нее было отдельное имя и не возникало путаницы, хозяйка прозвала ее Вшивой.
Теперь всякий раз с отвращением глядя на свою дочь, ПРИП натыкается на оскал Вшивой. И это только справедливо, ведь сама Крыса никогда на него не смотрит. Только через бирки-зеркальца, висящие у нее на шее. Она видит его фрагментами так давно, что уже не может представить себе иначе, как в отражении. Не может представить его целиком. Да и желания такого не испытывает.
– Мне надоели эти твои бесконечные отлучки, – сообщает ПРИП. – Твои постоянные побеги! Ты добьешься того, что тебя исключат!
Крыса косится на бирки. В них подпрыгивают розовые пятна щек и вздернутое кабанье рыльце. Больше ничего не видать. А потом ПРИП вообще выскакивает из бирок и резвится на свободе, топая и завывая, как взбесившийся баньши.
– Убери-с-моих-глаз-этот-безобразный-ботинок-и-сядь-как-полагается-в-присутствии-отца!
Крыса убирает ногу с подлокотника.
– Перестань орать, – просит она. – Держи себя в руках. ПРИП – что расшифровывается как Предок и Породитель – контролировать свои эмоции не в состоянии, и Крыса со вздохом закрывает глаза, в ожидании, пока истекут положенные для визитов сорок минут. Хорошо еще, что кресло такое удобное.
– … никаких интересов в жизни! Ведешь инертное существование! Удивляюсь, как ты вообще научилась говорить! Должно быть только для того, чтобы извергать из себя всякую мерзость!
– Открой глаза, девочка, с тобой ведь отец разговаривает, – жалобно блеет Овца у нее над ухом.
Крыса нехотя открывает глаза.
– Разговаривает? Со мной?
Овца только жалобно вздыхает.
Крыса берет самую большую бирку и ловит в нее отражение беснующегося ПРИПа. Теперь он, маленький, красный и лоснящийся, почти целиком умещается между ее большим и указательным пальцем. Неужели он никогда не заткнется?
– … достаешь эту безобразную одежду и обувь и покрываешь свое тело изображениями богомерзких тварей, неужели ты думаешь, что нуждаешься в ухищрениях, чтобы выглядеть уродливее, чем ты есть…
Крыса накрывает отчий лик пальцем и сдавливает его, но голос продолжает звучать:
– … какими-то побрякушками… И будь добра смотреть на меня, когда я с тобой…
Она стискивает бирки в кулаке, все четыре, но ПРИП продолжает пищать, щекоча
– Уродство твоей души отражается у тебя на лице! Каждой своей порой ты смердишь! Смердишь!
Она вскакивает и начинает отряхиваться.
– Смердишь! Смердишь! – визжат ПРИПы, осыпаясь с нее и раскатываясь по паркету.
– Ай! – вскрикивает первоначальный ПРИП, от которого произошли все прочие, и тоже отскакивает подальше. Этого ей не видно, но хорошо слышно. Изначальный ПРИП тяжел, и у него никудышная маневренность.
Крыса рассматривает себя. Придирчиво изучает каждую пуговицу. Руки дрожат с перепугу. В противоположном конце комнаты ПРИП пытается внушить Овце, что его дочь одержима бесами.
– Успокойтесь, пожалуйста, – просит Овца елейно. – Девочка просто перенервничала. Она у вас такая впечатлительная!
ПРИП пьет воду из графина. Он в недоумении. Действительно ли Овца настолько глупа, как кажется? ПРИП склоняется к мысли, что его разыгрывают.
– С меня хватит! – восклицает он. – Я потратил на нее уйму времени, отняв его у других детей. Между прочим, их у меня шестеро. Шестеро! – повторяет он со значением.
Овца, спохватившись, охает и ахает.
ПРИПу это приятно. Крыса знает, что он возвел глаза к потолку. Словно все шестеро чад свалились на него откуда-то оттуда, безо всякого его в том участия.
– Натягивал бы презерватив, когда совсем невмочь, – замечает она. – Глядишь, и детей было бы поменьше.
ПРИП теряет дар речи. Такое с ним случается только, когда он спит. Ему это вредно в бодрствующем состоянии, почти смертельно, потому что слишком уж непривычно.
– Да что же это такое! – возмущается Овца. – И не стыдно тебе? Давай-ка, уходи отсюда, пока твой отец вконец не расстроился.
ПРИП обретает голос и начинает кричать, как он расстроился. Так расстроился, что дальше некуда. Дай ему бог дожить до возвращения домой, потому что он чувствует приближение инфаркта.
Овца выталкивает Крысу за дверь и спешит на помощь к погибающему ПРИПу. В ситцевом платьице в цветочек она похожа на подушечку для булавок. Очень встревоженную, но до того безобидную, что Крыса даже позволяет себе на нее смотреть.
Она уходит. В приемной, конечно, очень славные кресла, но лучше уж сидеть на гвоздях. До следующего визита ПРИПа осталась ровно неделя, и Крыса знает, что он его ни за что не пропустит. Он обожает ее навещать. Это, наверное, самое его любимое занятие. Крыса поднимается по лестнице, не отрывая глаз от своих неоднократно оскорбленных ботинок. Она всегда смотрит под ноги, куда бы ни шла, – так можно быть уверенной, что тебя не занесет куда-то, где тебе не хочется быть. У всех свои проблемы. У нее – эта. Прочие девы Дома предпочитают везде таскать с собой матрасы, как улитки свои домики. Матрасы прилагаются к ним или они к матрасам – не разберешь, но, видно, так им спокойнее, пребывать на чем-то знакомом, пропитанном собственным запахом. С недавнего времени несколько таких матрасов-самолетов всегда можно застать на Перекрестке.