Дом в тысячу этажей
Шрифт:
— Немедленно, сегодня же, сейчас же, на масле, на сметане… — взглянув на корзину с грибом, вскричал пан Марцелан и бросился меня обнимать. Он ткнулся своим столетним влажным носом в мои щеки и так благодарил и благословлял меня, что мне стало стыдно. Я выскользнул из его объятий и вынул белый гриб, освободивший его от ожидания.
Он поднял его со слезами на глазах, восхищаясь красотой. Потом нахлобучил на меня вечную шляпу с таким серьезным видом, словно короновал меня.
— Наконец-то! Я так счастлив, что не знаю, как отблагодарить вас…
Надо сказать, что шляпа сползала мне на уши, но какое это имело значение по сравнению с тем, что происходило? Пан Марцелан ликвидировал свое дело. Наконец-то он мог с чистой совестью отдыхать.
РЕДКАЯ
Я был безработным всего лишь неделю, но мне уже казалось, что прохожие оглядываются на меня. Правда, разговаривали со мной, как и прежде, но не без оттенка иронии. Не могу утверждать, что это было пренебрежение — скорее какой-то неопределенный тон, в котором сквозило удивление. — А меня это злило. И поэтому я. решил что-нибудь, подыскать. Но не просто работу. Я мог приступить к ней немедленно, если бы согласился на то, что мне подсовывали, но мне хотелось заняться чем-нибудь интересным, таким, чем не занимался еще никто.
И я заглянул в «Бюро редких профессий» — так называл свою круглую комнату в вилле «Дар Берте» пан Иозифек. Мы знакомы давно, и пару раз он действительно помог, когда дело мое было швах. Я знал, что он мне начнет капать на мозги, — но сейчас это было необходимо, так как я пребывал в некотором душевном расстройстве.
Иозифек — действительно мастер своего дела. Он придумывает специальности для людей моего типа. Когда-то он был таким же чудаком, как и я, правда, обладал фантазией, которой мне недостает. В один прекрасный день он открыл в круглой башне свое «Бюро редких профессий», теперь его не мучают никакие проблемы. Он сочувствует всем, каждого выслушивает до конца. Любит морализировать, но относится к этому не то чтоб уж очень серьезно, и поэтому его нравоучения проглатываешь, как подслащенные пилюли.
— Опять вы здесь, — начал Иозифек, едва взглянув на меня.
Память у него — как у слона. Я ответил:
— Маэстро, я не виноват, что работа бежит от меня, словно я чумной. Кстати, не нашлось бы у вас чего-нибудь интересного, но такого, чтобы не очень пачкать руки?
Его мозг сразу же заработал:
— Значит, так: я подобрал вам в свое время тепленькое местечко в библиотеке приключенческой литературы. Но пользы от вас там было, как…
— …как от пустого звука, проносящегося над океаном книг, — подхватил я, — отчужденного от людей благодаря пяти громкоговорителям. Я все время бормотал одно и то же: «Когда прочитаете, пожалуйста, сдайте! Дома они вам будут мешать!» Или: «Пользуйтесь лестницами вместо сидений!» Все впустую! Каждый бросается к сиденьям-подъемникам и катается вверх-вниз, болтая ногами. А когда сиденья застрянут, то раздается крик о помощи.
— Короче, — подытожил мистер Иозифек, — с модернизацией ничего не получилось. Приставную лесенку библейских времен вернули на то место, откуда ее когда-то убрали…
— Да, вроде того, — ответил я, — и читатели снова карабкаются по ступенькам, словно обезьяны. Но от крика у меня воспалились голосовые связки, и я удрал из этого заведения…
— …Чтобы больше туда не возвращаться, бесплодное вы семя! — И тут мистер Иозифек сел на своего конька, превратившись в пастыря тех, кто ищет утраченное: Труд — нравоучительно начал он, — это дело совести каждого человека, руководствующегося определенными моральными принципами. Раньше люди, исповедуясь, избавлялись от вины, сваливая ее на господа бога. И в наше время существуют грешники, но они уже другие. Сейчас самый тяжкий грех-проступок против Ее величества Работы. У этой медали — две стороны. Люди определенной категории — алчные, потерявшие совесть, которые готовы работать, не заботясь о других, хоть по восьми часов в день, стараясь наработаться «от пуза». Они уклоняются от встреч со мной, так как я их перед всеми обличаю и позорю. К этой категории вы, молодой человек, естественно, не относитесь. Вы скорее принадлежите к другому типу людей — к тем, кто не может усидеть на месте, к паломникам, которые вечно чего-то ищут и ни на чем не могут остановиться. Это и желторотые всезнайки, голова которых набита всяческими сведениями, и болтуны, которые хотели бы немедленно своими руками, точнее, языком, переделать мир. Я из кожи вон лезу, чтобы удовлетворить свою клиентуру: ищу, выдумываю, добиваюсь, чуть ли не колдую. Пока что все идет нормально — работы больше, чем людей, она есть и на земле, и под землей, и в воде, и в воздухе, под крышами и на крышах; куда ни глянь — всюду она смотрит на тебя, подмигивает тебе, ее надо лишь ухватить!
Мистер Иозифек просто лопался от гордости, а я лишь покорно ждал, когда он, наконец, вспомнит обо мне и даст мне какой-нибудь совет.
— Я рад, маэстро, — сказал я, — что на свете так много работы, что ее больше, чем надо людям, и что вы мне предоставите возможность выбора…
— Вы играете в шахматы?
— Нет…
— Почему?
— Не умею…
— Это не имеет значения. Достаточно позаниматься год, из вас сделают среднего шахматиста, и вы станете учить новичков.
Он также сказал, что игра в шахматы — это основы человеческого интеллектуального развития, гигиена мозга. Я ему ответил, что от квадратиков у меня рябит в глазах, особенно когда они идут сплошняком, и что на меня благотворно действуют лишь кружочки…
— А что, если наняться к какому-нибудь писателю? У больших людей большие дома. Около них всегда вертится десятка два учеников, и всем находится дело — переписывать, стенографировать, печатать на машинке, считывать, учиться писать или следить за библиотекой, рвать сорняки…
— Вы это серьезно, маэстро?
— А почему бы и нет? Знаменитому Аркаду Виндишу нужен мажордом.
— Мальчиком на побегушках я не стану. Покорно благодарю.
Я испугался, что маэстро обозлился на меня, но он и бровью не повел. Демонстрировать свои возможности он стал скорее всего от гордости, открывая козыри, которых у него были полны руки.
— У вас есть фантазия?
— В какой степени?
— В такой, чтобы ее хватило для придумывания новых красивых имен для детей, цветов, только что родившихся животных, — нужны свежие, более благозвучные фамилии, интересные имена…
— Это не для меня, пан Иозифек.
— А как насчет сострадания? Посещать покинутых женщин, утешать их, беседовать с ними и, главное, давать им возможность выговориться, почитать им роман с продолжением и…
— Насколько я знаю, шеф, для покинутых женщин и вдов построены мраморные дворцы, там у них чего только нет, и утешители тоже…
— И все же есть много одиночек, которые остаются дома по каким-то непонятным причинам.
— Но это же настоящие ведьмы!
— Облагораживает и переписка с теми, кто несчастен. Надо найти путь к их сердцам, исповедать их и потом написать им счастливые письма от имени тех, кто их позабыл…
— Я сам нуждаюсь в таком милосердном письме, маэстро…
Он махнул рукой, но ничего не сказал. Затем взял картотеку — длинную шкатулку с картонными карточками — и прошелся по ним, как по клавиатуре, будто проветривал их. На одной из карточек его взгляд задержался, и он прочитал:
— Создатель возможностей, комбинатор неожиданностей, инициатор событий, глашатай идей. Здесь есть инструкция — как это делается…
Он уже открыто издевался надо мной. Иозифек все время пытался опутать меня шелковыми нитями, но я бесцеремонно рвал их:
— Какой из меня инициатор, создатель, глашатай, комбинатор? Еще провозгласить номер рейса отходящего поезда или спровоцировать моралиста — на это я способен. Мне бы чего-нибудь попроще, пан шеф…
— И чтобы при этом не нужно было бы много думать, не так ли? Но я хочу, чтобы вы мыслили во время работы! Не бойтесь этого! Кстати, разве уже не стерлась грань между трудом физическим и умственным? Воспряньте духом! Не хотите же вы, чтобы я послал вас в замок Хараштепин!