Дом Весталок
Шрифт:
– «Как известно, не все люди видят одни и те же цвета одинаково. Хотя такое случается и редко, но некоторые не могут отличить красный цвет от зелёного, другие путают жёлтый с голубым, а кое-кто не различает оттенки зелёного». Там дальше Платон даёт этому объяснение, но я так и не смог вникнуть в него.
– Значит, тот головорез не отличал голубой цвет от жёлтого? – спросила Бетесда. – Но даже и тогда…
– Понимаешь, вчера ростовщик пришёл в театр, чтобы вытрясти из Статилия долг, угрожая убийством. Вот почему Флавий так встревожился, когда я сказал ему: «Сегодня тебя ждёт настоящий «Клад»!». Он-то думал, что речь идёт о деньгах, которые ему должен Статилий. Представление он смотрел достаточно долго, чтобы понять: Статилий в голубом одеянии играет Мегадора. Ведь признать его голос
Мальчик кивнул и ударил себя кулаком по ладони: да, именно так всё и было.
– К несчастью для бедного Панурга в жёлтом наряде, убийца не только страдал искажением зрения, но и был необычайно глуп. Чтобы заколоть именно того, кого следует, ему нужно было больше примет, чем один только цвет одежды. А он ни о чём не спросил своего хозяина. Впрочем, даже если бы и спросил – наверняка Флавий поднял бы его на смех и велел исполнять, что приказано – не понимая, в чём тут дело. Убийца подстерёг Панурга в желтом наряде, который был для него голубым – и заколол. Исполнил своё задание и одновременно провалил его.
Статилий же, видя среди зрителей Флавия, зная, что тот собирается его убить, узнав о гибели Панурга и заметив исчезновение громилы – догадался обо всём. Неудивительно, что он был так потрясён смертью раба – ведь убить-то должны были его самого!
– Значит, Панург погиб просто по воле случая? И никто не будет за это наказан? – с грустью спросила Бетесда.
– Не совсем так. Панург был очень ценной собственностью. По закону владельцы убитого раба вправе требовать его полную стоимость с человека, виновного в его смерти. Как я понимаю, Росций и Херея намерены взыскать с ростовщика по сто тысяч сестерциев каждый. Если же он доведёт дело до суда и проиграет, то ему придётся платить двойную сумму. Зная жадность Флавия, рискну предположить, что он предпочтёт не искушать судьбу и заплатит сразу.
– Не слишком тяжкое наказание за бессмысленное убийство.
Я кивнул:
– И не слишком серьёзная плата за гибель такого таланта. Но это единственное правосудие, которое может предложить римский закон, если гражданин убивает раба.
На сад опустилась тяжёлая тишина. После того, как его способности получили признание, Экон всецело заинтересовался кожаным мячом. Он подбросил его, поймал и покачал головой, довольный тем, как мяч лежит в его ладони.
– Да, Экон, я ведь говорил, что у меня есть для тебя и другой подарок, - его глаза вспыхнули. Я похлопал по кошелю с серебром. – Теперь ты будешь избавлен от моих неуклюжих уроков. Каждое утро сюда будет приходить настоящий учитель, чтобы преподавать тебе латынь и греческий. Он будет строг, и ты от него наверняка натерпишься – зато по окончании учёбы будешь читать и писать лучше, чем я. Такой умный мальчик меньшего не заслуживает.
Экон просиял. Мяч из его рук взлетел на небывалую высоту.
На этом история и закончилась – не считая одной мелочи.
Позднее, той же ночью, мы с Бетесдой лежали в постели. Ничто не разделяло нас, кроме тонкого покрывала, пронизанного серебряными нитями. В течение нескольких минут я был полностью доволен своей жизнью и этим миром. Расслабившись, я размышлял вслух:
– Может быть, мне и в самом деле следует усыновить этого мальчика…
– А почему нет? – Бетесда, даже засыпая, не теряла способности говорить требовательным тоном. – Какие ещё знаки тебе нужны? Даже если бы Экон был твоим сыном по крови – он и тогда не мог бы сильнее походить на тебя.
Как всегда, она была права.
Завещание в пользу друзей
Луций Клавдий был невысокий полный зеленоглазый человек, круглолицый и румяный, с маленьким пухлогубым ртом, рыжими с заметной проседью волосами вокруг лысой макушки и толстыми короткими пальцами. Имя Клавдий говорило не просто о знатности, но о принадлежности к роду патрициев - к одному из тех немногих семейств, что стояли у истоков Рима и сделали его великим – или же сумели убедить всех, что это благодаря им Рим достиг своего нынешнего величия. Как известно, далеко не все патриции богаты – с течением столетий даже самые состоятельным семьям случается придти в упадок; но к Луцию это явно не относилось. Золотое кольцо с печаткой и два других – одно серебряное с ляписом, другое белого золота с кристаллом из чистейшего изумрудно-зелёного стекла – красноречиво свидетельствовали, что и сам Луций, и его предки принадлежат к числу счастливчиков, избежавших превратностей судьбы. С кольцами приятно гармонировало золотое ожерелье с бусинами из стекла, также безукоризненными, поблёскивающими на покрытой рыжими волосами мясистой груди. Тога моего собеседника была из лучшей шерсти, а башмаки – из кожи отличной выделки. Словом, мой посетитель выглядел, как подобает патрицию. Правда, нельзя было сказать, что черты его дышат благородством или в них светится ум; но они выражали добродушие, он был учтив, ухожен и хорошо одет. В общем, Луций Клавдий производил впечатление человека благополучного, и я охотно поверил бы, что у него нет никаких неприятностей, не обратись он для чего-то ко мне.
Мы сидели в маленьком садике в моём доме на Эсквилине. Было время, когда человек его круга побрезговал бы переступить порог дома Гордиана Сыщика; но за последние пару лет, я, похоже, сделался респектабельным. Полагаю, этой переменой я обязан Цицерону – преуспевающему адвокату, на которого мне как-то случилось поработать. Видимо, Цицерон одобрительно отзывался обо мне в кругу своих коллег, упоминая, в частности, что он однажды пустил Гордиана Сыщика пожить под свой кров, и как оказалось, этот самый Гордиан Сыщик, вынюхивающий сведения по притонам среди шлюх и головорезов, тем не менее, отличается вполне пристойными манерами, не чавкает за столом и даже умеет пользоваться домашней уборной, не путая писсуар с супницей. Так что теперь ко мне заглядывает и чистая публика.
Луций Клавдий сидел передо мной, нервно теребя своё ожерелье. Потом он неловко поёрзал на стуле, на котором едва умещался, и с трогательно робким видом несмело протянул мне свою чашу.
– Можно ещё вина?
– Ну, конечно. – Я хлопнул в ладоши.
– Бетесда, ещё вина моему гостю! Самого лучшего, из глиняной зелёной бутыли.
Бетесда неохотно поднялась из-за колонны, за которой сидела, скрестив ноги, и подчёркнуто неторопливо направилась к дому. Движения её навели меня на мысль о распускающемся цветке. Луций Клавдий, провожавший её взглядом, заметно глотнул. Не он первый, не он последний.
– У тебя очень красивая рабыня, - тихонько сказал он.
– Благодарю, - ответил я, надеясь, что Луций Клавдий станет исключением среди моих состоятельных посетителей и не предложит мне её продать.
Как оказалось, надеялся я зря.
– Может, ты согласишься…
– Нет, Луций Клавдий.
– Но ты даже ещё не слышал…
– Говорю тебе, об этом не может быть и речи. Я скорее соглашусь продать своё лишнее ребро.
Он понимающе кивнул, но при последних словах недоумённо сдвинул брови.
– Лишнее ребро?
– А, шутка такая. Не обращая внимания. Народ, к которому принадлежал отец Бетесды, верит, что их бог Яхве сотворил первую женщину из ребра, которое вынул у первого мужчины. Якобы поэтому у некоторых мужчин с одной стороны на одно ребро больше, чем с другой.
– В самом деле? – Луций беспокойно ощупал себя; но изрядный слой жирка вряд ли позволил ему нащупать рёбра.
Я отпил глоток и улыбнулся. Всякий раз, когда Бетесда рассказывает мне эту легенду, я в притворном испуге хватаюсь за бока и принимаюсь якобы стонать от боли; Бетесда обижается, и в конце концов мы оба хохочем, как ненормальные. Во что только люди ни верят. Впрочем, эта легенда ничуть не более странная, чем те, что Бетесда узнала от своей матери-египтянки – о богах с телом человека и головою шакала или о ходящих на задних ногах крокодилах. Если только эта еврейская легенда не врёт, их бог и в самом деле очень могущественный. Даже наш Юпитер никогда не создавал ничего хотя бы вполовину столь прекрасного, как Бетесда.