Дом Весталок
Шрифт:
– Я слышал, как ты сейчас расспрашивал мусорщиков. Ты не видел меня. Ты спрашивал про троих, которые были здесь третьего дня: юнца, пожилого и ещё одного, серединка на половинку. Так вот, я знаю, куда они подевали парня!
– Куда?
Оборванец протянул руку, такую тёмную то ли от коросты, то ли от толстого слоя грязи, что издали её можно было принять за ветку. Луций невольно подался назад, но полез за кошелем. Я остановил его.
– Сначала покажи.
Бродяга топнул ногой и что-то яростно прошипел в мою сторону, но сдался. Махнув нам рукой, чтобы мы шли за ним, он двинулся между груд мусора.
Я схватил Луция за руку.
– Не
– Ты шутишь?
– Луций глянул на меня расширенными глазами. – Ни люди, ни боги не помешают мне увидеть всё своими глазами.
Бродяга уверенно петлял по рассыпанному песку между мусорных куч, пока они совершенно не скрыли от нас дорогу, затем обогнул невысокий холм и тут остановился. В лицо нам пахнуло зловонным жаром. У меня перехватило дыхание. Луций зашёлся кашлем.
Мы стояли у мусорной ямы, из которой шёл чёрный удушливый дым: я едва мог различить силуэт бродяги в этом дыму. Он указывал вниз.
– Вон там!
Ничего не видя, я стал обходить яму, пока не оказался с наветренной стороны. Тут я наклонился, вглядываясь вниз, где полыхало оранжевое пламя. Внезапно Луций, следовавший за мной по пятам, схватил меня за руку.
– Там!
И тут я увидел. Среди мусора, в самом огне я чётко различил труп.
Груда горящего мусора обвалилась, и в небо взлетел целый сноп искр. Я заслонил рукой лицо, другой рукой схватил Луция за плечо, и мы оба кинулись прочь и не останавливались, пока не выбежали на дорогу. Лишь тут я оглянулся.
Нищий ковылял к нам, вытянув руку ладонью кверху.
– А чем мы докажем, что это труп Азувия? – Я отпил глоток вина.
– Он наверняка обгорел до неузнаваемости. Нам скажут, что это может быть чей угодно труп – да хоть другого такого же попрошайки. Доказательств у нас ровным счётом никаких, в том-то и загвоздка.
Ночь спустилась на Рим, ночь с ароматом цветов и стрёкотом цикад. Мы с Луцием сидели в моём саду, потягивая вино. Тут же на ступеньке портика, поставив рядом светильник, примостилась Бетесда, делая вид, что зашивает разорванную тунику. Я не сомневался, что она ловит каждое наше слово.
– И всё-таки, что там в конце концов произошло? – тихо спросил Луций, глядя на отражение луны в своей чаше.
– Почему позавчера я видел одно, а Коламба другое?
– По-моему, всё уже достаточно ясно.
– Тогда объясни.
– Представь себе молодого человека девятнадцати лет от роду по имени Азувий, живущего в тихом городе Ларине. Родители его умерли, оставив ему немалое состояние, так что в свои юные годы наш молодой человек уже богат и совершенно независим. К сожалению, богатство и возможность распоряжаться им по своему усмотрению не добавляют молодому человеку ни благоразумия, ни знания жизни - он легкомыслен и совершенно не разбирается в людях. Двое мошенников – старый и молодой – примечают богатого, но неискушённого юношу и чуют поживу. Они заводят с ним дружбу, втираются в доверие и придумывают план, как завладеть его состоянием.
– Прежде всего, им нужно увезти его подальше от родни. Они предлагают Азувию съездить в Рим, чтобы отдохнуть и развеяться; утомлённый скучными хозяйственными заботами Азувий охотно соглашается и во всём полагается на своих друзей. Следуя их совету, он селится в наиболее злачной части города; под их руководством приобщается к традиционным для этой части города развлечениям. Расчёт сообщников оказывается верен: вдали от дома, где нет нужды стесняться сестёр и опасаться соседских пересудов, молодой человек вовсю предаётся радостям жизни. Вино и любовные утехи окончательно затуманивают простодушному юноше голову и лишают всякой осторожности: не желая, чтобы его телохранители потом рассказали его сёстрам, как именно он отдыхал в Риме, Азувий заводит привычку отсылать их от себя под всякими предлогами. Таким образом, у Оппианика и Вулпинуса полностью развязаны руки.
– Позавчера, ранним утром, пока Азувий, отправившийся с вечера в бордель, мирно отсыпается там после ночи любви, Вулпинус ложится на его кровать и принимается стонать, изображая умирающего; его сообщник спешно приглашает семерых свидетелей – семерых случайных прохожих, ни один из которых Азувия никогда и в глаза не видел. Правда, один промах Оппианик всё же допускает, но промах этот остаётся незамеченным.
– Какой? – живо спросил внимательно слушавший Луций Клавдий.
– Кто-то из вас спрашивает, сколько лет больному, и Оппианик отвечает, что, мол, нет ещё и двадцати – потому что Азувию, за которого Вулпинус выдаёт себя, действительно нет и двадцати. Контраст не может не броситься в глаза: сам Вулпинус, я так понимаю, за двадцатилетнего юнца никак не сойдёт. Ты решаешь, что, должно быть, болезнь изменила несчастного юношу до неузнаваемости, заставив его выглядеть старше своих лет; остальные наверняка думают так же. Люди готовы предположить что угодно, лишь бы поверить в то, в чём их хотят убедить.
– Но почему завещание было написано двумя разными почерками? Зачем им понадобилось писать завещание вдвоём?
– А для того, чтобы потом объяснить, почему подпись под завещанием сделана какими-то неразборчивыми каракулями. – Я пожал плечами. – Точно подделать подпись Азувия, не говоря уже о почерке, они не могут и придумывают уловку. Первые строки пишет, скорее всего, Вулпинус нарочито кривыми, кренящимися в разные стороны буквами, точно вконец ослабевший больной, которому и стилос-то удержать невмоготу; а дописывает Оппианик. Любой поймёт, что текст завещания писал не Азувий; зато Оппианик и Вулпинус смогут оправдаться тем, что Азувий уже не мог писать от слабости. Вы же и подтвердите, что умирающий из последних сил накарябал под завещанием своё имя и приложил печатку.
– Да, а печатка? Ведь у них не могло быть печатки Азувия: Азувий не расставался со своим кольцом. Выходит, Вулпинус приложил свою печатку.
– Погоди, дойдём и до этого. После того, как вы все скрепляете завещание своими подписями и печатями и, внемля просьбе Оппианика, удаляетесь, Оппианик помогает Вулпинусу завернуться с головой в покрывало, всклокочивает на себе волосы, натирает глаза луком, зовёт домовладельца и со слезами на глазах сообщает, что его юный друг скончался.
– Как же тогда домовладелец видит тело?
– Домовладелец думает, будто видит тело. На самом деле он видит полностью завёрнутого в покрывало Вулпинуса с закрытым лицом. Пульс он ему не щупает, дыхание не проверяет, вплотную не подходит и, скорее всего, тут же уходит по своим делам. Кому нужно чужое горе?
– Но он же потом видит ещё какого-то человека, который вместе с Оппиаником сносит тело вниз и укладывает в повозку.
– Он видит Вулпинуса, который в его отсутствие поднимается и приводит себя в порядок; вдвоём с Оппиаником они сносят вниз что-то, завёрнутое в покрывало – там может быть что угодно, хоть мешок с зерном.