Дом золотой
Шрифт:
– Не скажи, они аферисты еще те! Пиявки подлые! У нее корова – раз, полдома – два! А вещей, сама знаешь, сколько по углам напихано!
– Нажиться хотят, – отчеканила Зоя и прислушалась. По крыше с Файкиной стороны колотил молоток-дятел.
А у Фаюшки лицо в тот год округлилось, в шестьдесят девять-то лет, боже мой, что любовь-то с нами, бабами, делает... Заметно очень, когда женщину любят. Дед все же растопил ее сердце, не до конца, но все же... И если бы не пугающая возможность брачной ночи (какая срамота, шептала про
– Вдвоем-то чай и вода как чай, – балагурил дед и все норовил прижать к себе Фаинку покрепче, чем ее немало пугал. Ну, вот такая она, что ж поделаешь?
– Срамотник какой! – и смешно было, но и обидно. – А вдруг он насмехается? – Думалось и все. – Нашел себе игрушки!
И мечтала.
Вот если бы просто жить. Ну, он на лежанке, а я на кроватке своей. Как бы хорошо... Дед он чистоплотный, ладный, и табачный дым, он же не лишний в дому! А до чего ж он весел, как зачнет на баяне – да-а, а на трубе выкомаривает до чего, песельник, одно слово...
Вот, если б только он спал – на лежанке, а я на кроватке своей...
Маялась на полном серьезе Фаина Александровна и за пять лет так и не решилась на жизнь вдвоем. Ведь всем бабам известно, мужики – охальники! Раз допустишь до себя – потом наплачешься. Так Фаина и не допустила за свои милые шестьдесят девять лет к своему сокровищу ни одного озорника. Зато и не плакала, как другие бабы на родной улице. Нет, ну плакала, конечно, но по совсем другим причинам, по папе своем, по маме, по бабушке с дедушкой, по Тишиньке и еще по нескольким особенно лучезарным котятам, съеденным собаками в одну лихую зиму.
И все.
Милая и дорогой
И вдобавок к крыше, приравненной на улице Пухлякова к ЗАГСу, тетя Фая продала белую телочку, ту самую, за деньги! И выходило с точностью до наоборот. Мечта Нафигулиных таяла и высыхала прямо на глазах, а старая безграмотная Файка ходила вокруг дома вслед за коровой и улыбалась, как все невесты, ну вспомните, как они улыбаются...
– Мало ей просто в нашем доме жить! Дом-то скрыпит, – стуча, не жалея кулака, по стенам, восклицал нервным голосом Валентин Михалыч. – Что она творит-то? Сестра твоя, а? Начала половую жизнь заместо замогильной-ой-ой!
– Спи, Валяша, – сама все ворочалась на диване Зоя. – Спи! Баю-бай...
– Не могу-у, – вскакивал в трусах Валентин Михалыч. – Они там деньги за телку считают... Гнусы, гнусы!
– Ой, ну спи, ты так нервничаешь, – умоляла Зоя, ну а какой тут сон.
И если за прошлые годы по большому счету кроме улыбчивой ненависти дело дальше не заходило, то тот апрель 2001 года стал роковым.
– Коли быть собаке битой, найдется и палка, – решил для Фаины Валентин, Зоя молча перекрестила мужа, чтобы заручиться поддержкой Христа, и, обнявшись,
А тете Фае с ее семьюдесятью тремя юбками такое и не снилось, и не виделось, что раззадорила она своим ненарошным счастьем родных своих на черные дела. Ведь говорила ей мамочка Катя – не улыбайся ты на людях, дурочка! Забыла...
– Милая, – чмокал во сне Валентин Михалыч.
– Дорогой, – шептала в объятиях морфея Зоя Александровна.
Ля-ля-ля!
И правда, так оно и было! Тетя Фая как начала радоваться жизни, даже смотреть на нее было неудобно. Ну, нельзя же так, все же семьдесят почти лет.
Да из-за чего? Дед Сережа? Не-ет. Или все-таки из-за него? Ну ладно, дед, дед. А собственно, какой он дед?
– Еще на мужчину похож, – думала Фаина Александровна, хлопая по щечкам, чтоб они играли и держали цвет.
– Ой, ну как же приятно! – говорила она себе, прислушиваясь, как Сергей Сергеич лазает по крыше, прибивая шиферины.
– Ты чего это такая? – ревниво вглядывалась в Файкино круглое румяное личико Маруся Подковыркина. – Все не исстаришься никак!
– У нас порода такая, – легко оправдывалась тетя Фая. – Мы до восьмидесяти лет как угорелые бегаем! – и начинала хихикать.
– Ой, да не ври ты, – морщилась Маруся и руками щупала свои обвисшие щеки, одну левую, другую правую.
У Маруси Подковыркиной последний год такая старость произошла в лице, словно потекло оно вниз, хотя еще живое и теплое и глазами водит. А потекло.
Еще прошлую зиму была Маруся такая бодрястая, щеки, как облицовочные кирпичи, и вот, потекло.
А ты не колдуй, вспомнила Фая с досадой, но не сказала ничего, а только посмотрела внимательно в Марусины глаза.
– А я и не колдовала уже двенадцать дней! – развела руками по сторонам Маруся. – Ты што?
– Я-аа? – тетю Фаю словно смыло водой, так она отскочила от своей подруги. – Манька! Я тебе слова не сказала!..
– Правда, че ль? – пожевала губами Маруся. – Но ведь подумала же ж?
Тетя Фая перекрестила все углы и со словами: «Свят, свят, свят!» перекрестила и Марусю.
– Ну, я пойду, – зевнула Маруся и похлопала красными «под крольчиху» глазами, – полежу, ты мне молочка в бидон ливани.
И протянула свой синий обитый сбоку бидон. Фая с опаской взяла его и пошла наливать.
Велосипедист
Нет, ну конечно, Фаина Александровна прожила свою жизнь совсем даже не в теплице для чайных роз, и наивность, которой сияли ее глаза, в чем-то была небольшим обманом для окружающих. Тетя Фаина была далеко не дурой. Она просто, сияя глазами, уходила от возможных конфликтов, которые караулят человека буквально на каждом шагу.
То, что у каждого живущего среди людей есть враги, Фая знала и помнила. Даже у самого захудалого и малосильного человечка, который и дышит-то через три раза на пятый и сам никого ни-ни-ни... Как-то так выходит с течением времени, что откуда ни возьмись появляется враг. Вроде лишая на кошачьей лапе.