Дом
Шрифт:
— Мама, а почему лошади вздыхают?
— От сытости.
Глава 11
Фома жульничает. — Ваня тоже жульничает. — В конюшне. — Фома вместо конюшенного. — Всё хорошо! — Конюх получает разнос. — Конюшенный тоже получает разнос. — Ване не спится. — Занесло, так занесло! — Страх. — Полевые человечки. — «Нашёлся!»
Однажды утром Ваня с Фомой, сидя в саду, играли в камушки. День был погожий, на небе ни облачка, и солнце, пробиваясь сквозь листву, бросало на игроков пятнистые трепещущие тени. Игре этой мальчика научил
— Ах вот как! Ты что ж это, дух собачий, делать удумал? Жулить? За такое знаешь, что бывает? Вот я сейчас соберу все камушки, да съесть тебя заставлю! Будешь знать.
Фома скакал вокруг мальчика, потрясая кулачками и ужасно ругаясь. Клочковатая борода его стояла торчком, усы распушились, волосы вздыбились. Он стал похож на огромный шарик репейника, растрёпанный и колючий. Раньше Ваню такая картина, возможно, и испугала бы, но сейчас он уже слишком хорошо знал своего дружка, чтобы бояться.
— Вот ты, значит, как, отрыжка свинячья? — верещал Фома. — Да, все вы люди такие. Вам доверять, что собакам мясо стеречь отдать. Всё честными выглядеть хотят, а сами, как хвост лошадиный из стороны в сторону виляют. Я же почти выиграл, а тут ты со своими копытами. Завидно ему стало…
Фома долго ещё кипятился и булькал, как какой-тот невиданный косматый чайник.
Ваня молчал и терпеливо дожидался, пока тот успокоится, зная наперёд, что домового не переспоришь. Последние слова Фомы напомнили ему кое-что, о чём он давно хотел поговорить. Когда гнев домового поутих, Ваня ласковым голоском попросил:
— Фомушка, давайте на конюшню сходим. Так на лошадей посмотреть хочется.
Тот всегда терялся и таял, когда Ваня обращался к нему на «вы», и вскоре, пошевелив усами и поворчав, согласился.
— Ох и хитёр ты, жук. Знаешь, как подмаслиться. Ладно, куницын сын, пойдём, проведаем лошадок.
Друзья потихоньку проскользнули в полуоткрытые ворота конюшни — довольно большого строения с каменными стенами и соломенной крышей. Солома была старая, почерневшая, с торчавшими тут и там клочьями, словно шерсть на больном псе. Папенька давно собирался нанять кого-нибудь, чтобы крышу перестелили, да всё как-то недосуг было. Поверху до половины конюшни были настелены доски, образуя что-то вроде чердака. Там хранили сено на зиму да запасную сбрую.
В конюшне царил полумрак. В столбе света из ворот, словно мошки, плясали золотые пылинки. На балках ворковали и чистили перья голуби. Сладковато пахло свежескошенной травой, навозом и потом. В стойлах, за струганными досками, глухо постукивали копытами лошади. Фыркали, вытягивали морды, выпрашивая у посетителей какое-нибудь лакомство. Ваня знал всех обитателей конюшни. Первой от ворот было стойло Кусая — весёлого молодого жеребца, без меры любящего простор и бешеный галоп. Дальше обитала Красава — вороная тонконогая кобылица с маленькой изящной головкой и длинной гривой. Поговаривали, что в жилах Красавы есть кровь арабских скакунов, равных которым нет в мире. В самом дальнем и тёмном углу конюшни доживал свой век старый мерин Корыто. Уважая почтенный возраст, его уже редко выводили за ворота и он считался чем-то вроде пенсионера. Было ещё два стойла, но они последние несколько лет пустовали.
Имена всех жителей конюшни начинались на «К». Так повелось исстари и традицию эту блюли свято. Ванин прадед попробовал было назвать одного резвого жеребчика Огнём, но как-то зимой в метель и прадед, и конь свалились с моста в глубокий овраг, сильно разбились и замёрзли. С тех пор уже никто не рисковал называть лошадей как вздумается. Порядок есть порядок.
— Ах мы олухи, соль забыли, — бормотал Фома. — Я когда на конюшню иду, всегда соль беру. Любят они её.
Домовой ласково потрепал за ухом склонившегося к нему Кусая. Тот, весело блестя большими чёрными, похожими на надкрылки жуков, глазами, потянулся губами к его руке и попытался ухватить за пальцы. Фома едва успел отдёрнуть руку.
— Видал! — радостно закричал он Ване. — Так и норовит вцепиться. Не конь, аспид! Борзый, спасу нет.
Домовой деловито прошёлся вдоль прохода, остановился около стойла Красавы.
— Ей жеребиться пора, — сказал он, озабоченно заглядывая внутрь.
В темноте сверкали слезящиеся от усталости и боли глаза. Лошадь лежала на подстилке из мягкой соломы и шумно дышала, опустив голову к полу, словно прислушивалась к тому, что происходит внутри неё.
— Третий день ожеребиться не может. Мается, смотреть нельзя, слёзы наворачиваются, — голос Фомы дрогнул. — А конюшенный запил! — крикнул он возмущённо. — И конюх ваш, как назло, дурак и бездельник.
Ваня подошёл ближе, присел на корточки перед страдалицей, погладил по гриве. Красава чуть кивнула головой, словно приветствуя мальчика, и снова замерла. Бока её тяжело вздымались, дыхание прорывалось хриплое, нервное. Ваня почувствовал, как в горле у него заплясал какой-то живчик и глазам стало горячо.
— Фома, помоги ей, миленький, — попросил он слабым голосом.
— Как я помогу-то? Я что, конюшенный? — со злостью отрезал тот.
— Фомушка, родненький, ей же больно.
— Больно… — проворчал Фома. — Вижу, что больно. Да ведь боюсь я, не моё это дело. Вдруг что не так…
Домовой обхватил голову руками и заскрипел зубами так, что у Вани побежали по спине колючие мурашки.
— Вот что, иди-ка ты отсюда, — сказал, решившись на что-то, Фома, вытолкал Ваню из стойла и закрыл за ним дверь.
— А что ты делать-то собрался? — спросил мальчик.
— Не твоего ума дело, цыплок.
Ваня прижался лицом к щёли и стал наблюдать.
Домовой несколько раз обошёл замученную, вздрагивающую от каждого шороха Красаву. Потом осторожно припал к раздутому, мокрому от пота животу лошади. Та робко шевельнулась и замерла, доверяясь домовому. Фома долго слушал, затем повернул голову и что-то быстро и ласково зашептал, обращаясь к тому, кто прятался внутри Красавы.
— А жить-то ведь хочется, а? По полю побегать, траву посшибать, с зайцами в догонялки поиграть, в ромашках поваляться? Молока материнского хочется? Солнца? — расслышал Ваня. — Ты уж постарайся, малой. Надо постараться.