Дома не моего детства

Дом. Был ли в моей жизни тот единственный, о котором говорят «родовое гнездо»? Куда возвращаются через годы дышать воздухом старины, лелеять светлую память о предках – бабушках и дедушках, руки которых помнишь всем сердцем… Думать о родителях,

выпестовавших тебя, поставивших на ноги и научивших ходить в этом доме, – строгих и любящих, единственных, неповторимых… Ощущать мамино тепло, слышать строгий голос отца – будто и не минули многие лета с той поры, когда ты был ребёнком.

А потом в этом доме лелеять-холить своих внуков и наставлять выросших детей, чтобы не забыли… сохранили… не дали разрушиться, превратиться в прах родовому гнезду…

Я вырастал, мотаясь с отцом по временным жилищам военных городков и гарнизонов, словно отрабатывая с ним, мамой и младшим братом мечту прошлых поколений вырваться за черту оседлости в большой мир, на волю.

И не было у нас родового гнезда. Так думал я – юный, горячий, стеснённый родительской опекой, приземлённый их неуёмной способностью мгновенно обживаться на новом месте, превращать дощатый соломбальский барак, или съёмный уманский дом, или общежитие для семей офицеров в СВОЙ ДОМ. Мама входила в очередную квартиру, пахнущую хлоркой, свежей побелкой, чужую, неуютную – неродную, и говорила: «Мы дома».

И мы снимались с места потом уже из СВОЕГО ДОМА, неважно, какое время мы провели в его стенах – несколько лет или полгода. Самым долгим семейным пристанищем из моего детства был многоквартирный двухэтажный барак в Архангельске, с двенадцатью соседями на этаже, огромной общей кухней и уборной прямого падения. Когда мы уезжали на новое место службы отца – первый в моей сознательной жизни переезд – я, семилетний, сидел на маленькой табуреточке-скамеечке, сколоченной отцом, и слушал-смотрел, как дребезжит печная дверца, а за ней гудит, трещит, беснуется весёлый огонь, пробивается в щели свет пламени. И мягкий жар окатывал моё лицо, сушил слёзы… Потому что я плачу. Я не хочу никуда отсюда уезжать…

Потом я уже не плакал – становился старше, привыкая к перемене мест. И всё равно грустил всякий раз, когда мы уезжали из СВОЕГО ДОМА.

Так они все – Архангельск, Умань, Петровцы, Киев – и остались в памяти домом моего детства, деревянным и каменным, с высокими потолками и приземистым, светлым и тёмным, но всегда тёплым оттого, что родным. В этом большом моём доме, похожем на волшебный замок с множеством коридоров, анфилад, дверей, лестниц и окон, с печным и центральным отоплением, с газовыми плитами и примусами, с книжными стеллажами и старыми буфетами, венгерскими стенками и самодельными полками, – в этом Хогвартсе моей памяти были не только родительские квартиры, но и полуподвал, а потом трёхкомнатная квартира, где жили моя бабушка Геня и семья моей тёти Эти – маминой сестры, комнаты с высокими потолками папиных родителей – Ривы и Моисея Гуревичей, и десятиметровая комнатушка в новом многоэтажном доме в Дарницком районе Киева, где дед прожил двадцать лет после бабушкиной смерти.

Всё это был ДОМ МОЕГО ДЕТСТВА. С годами он всё явственней проступает в моей памяти.

Но как же я рвался на свободу! Как хотел нарушить эту черту родительской оседлости! И когда родители обустроили новую, с иголочки, огромную по нашим непривычным к многометровой роскоши меркам трёхкомнатную киевскую квартиру, полученную отцом за заслуги перед Отечеством после безупречной офицерской службы в рядах Советской армии, когда мама сказала: «Наконец-то!» – и стала строить планы моей оседлости в Киеве после окончания школы, я, получив аттестат зрелости, сказал: «До свидания!» – и отправился, полетел осваивать большой мир.

И стал строить свой ДОМ, меняя среду обитания, поднимая детей, расставаясь с жёнами, достигая высот и кувыркаясь вниз, сколачивая богатство и «обнуляясь» в соответствии с «политической ситуацией и экономическим кризисом».

Я закрываю глаза – вспоминая. Общежитие было? Было. Дом был? А как же! И не один, если считать не только постоянное жильё, но и дачи. И барак семейный был: куда деваться – привычка с детства! Квартира? Были – одна и вторая, третья, четвёртая.

Выходит, что детям своим я тоже оставляю дом только как память, а не как место на земле? Выходит, что так.

Но в каком бы жилище ни пребывало моё тело, я строил СВОЙ ДОМ. И только с годами, только сейчас, с поседевшей бородой, я обрёл осознание того, какую великую тягу к СВОЕМУ ДОМУ передали мне мои предки через поколения, через моих родителей, выросших в военное лихолетье, хлебнувших мытарств полной чашей, но всегда ставивших превыше всего СВОЙ ДОМ – тот, что есть семья, очаг и любовь. Все они – бабушки и прабабушки мои, деды и прадеды, многодетные, многотрудные и жестоковыйные, как истые евреи из черты оседлости, – все они мечтали о свободе, о воле, но строили СВОЙ ДОМ – свою крепость, свою личную черту оседлости, узнаваемую, родную. Так, чтобы детям было хорошо, чтобы внуки могли войти в дом – всё равно, барак это или полуподвал, времянка в чистом поле или товарный вагон, – могли войти и сказать: «Я дома».

Они входили в предложенное им временем и обстоятельствами место обитания и говорили: «Мы дома». Входили на год, на месяц, на неделю – как Господь положит! – а обживали на века.

МОЙ ДОМ начался задолго до моего рождения. Я бы не построил его без них – моих родных, моих единокровных, без их опыта и непоколебимой воли жить и выживать вопреки времени и обстоятельствам, во имя того, чтобы когда-нибудь на белый свет появился я.

Пришло время поклониться им в пояс, до земли. Спасибо, родные мои!

Пришло время вспомнить ДОМА НЕ МОЕГО ДЕТСТВА.

Ребёнок кричал громко. Не просто громко, а очень громко.

– Рива! Он так кричит, как будто иерихонская труба.

– Зоечка, чтоб вы были нам здоровы. Какая ж это труба? Это замечательный мальчик, и он таки будет петь, когда вырастет, – высокая, статная Ривка светилась от радости. А младенец, спелёнатый по всем правилам – а как иначе, ведь не первый, – сморщив смуглое личико, орал во всю мощь своих маленьких лёгких.

– Ну так есть в кого. Зря, что ли, мама в «Думке» с восемнадцати лет поёт.

– И заметьте, соседи, а капелла!

За окнами просторной, в два окна, разделённой пополам комнаты багровел, золотился листвой каштанов и дубов киевский сентябрь. В открытые окна пытались прорваться звонкие голоса играющей во дворе ребятни, но тут же перекрывались оглушающим криком новорождённого.