Дома не моего детства
Шрифт:
– Дети… – с улыбкой повторила Голда, надела на нос очки и стала втыкать нитку в узкую щель цыганской иглы.
– Мама, добрый вечер. Где дети?
Голде всегда нравилось, когда к ней приходил Мойша. И не только потому, что всякий раз он приносил какой-нибудь гостинец старухе. Она так и говорила: «Порадовал старуху». Другие бы её дети, особенно Таня, запротестовали: «Мама, ну какая ты старуха?!» А Мойша – ничего не скажет, промолчит, кивнёт головой и станет доставать-разворачивать свой гостинец. Великий молчун, даже больше, чем его отец. Вот только умных советов не даёт – слава Богу! Правда, Рива нет-нет да пожалуется: «Что ни попросят – всё сделает. Недавно одного с работы на другую квартиру перевозил. Тому на грузчиков было денег жалко.
Голда выслушает Ривкины сетования и тоже ничего не скажет: слышит, что говорит невестка, но видит, как она радуется на своего Мишу, что он такой добрый, чистосердечный. Ничего! Миша в хороших руках: Ривка, если что не так, подскажет, сама переделает, а то и прикрикнет – не на Мойшу, на любого, кто не с добром к нему пристанет. Так что у этих всё под защитой: лишенцы да злыдни всякие со стороны и не сунутся, остерегутся, потому как про Ривку если не знают, то им расскажут. Она ведь сама хоть добрая, но ремешком по случаю отходить может. Вон Буська какой битюг растёт. Силой в отца пошёл, а вот живостью явно в мать: пока растёт, на всякие там шалости бо-о-ольшой мастак! Ривку хоть раз в неделю, а в школу вызывают. Да она и сама, не дожидаясь прихода учительницы, туда бегает. Буська ж – ведь он не только добрый, он ещё и честный: домой придёт – с порога всё матери рассказывает. Опять весь в отца.
Мойша тот хоть и говорит всего ничего, но, если что спросят – соврать не может. Так что Ривка, когда неловкий вопрос где на людях прозвучит, всякий раз ему в ухо шепнёт, чтобы никто не слышал: «Лучше молчи». А Мойша, когда как раз надо молчать, этого делать и не умеет. Так что Ривка незаметно толкнёт мужа в бок и сама за него ответит. Голда не раз тому свидетелем была. К слову, на этот Первомай… Голда не слишком разбирается, что за праздник такой, но в гости в этот день ходить любит, чаще к Мише с Ривой. Вот и на этот раз накрыли стол, соседей позвали, младшенький Сёма с фотоаппаратом пришел. Кто-то из соседей вдруг и спросил некстати: «Миша, у вас там на работе, говорят, кого-то арестовали?» Мойша и рта не успел открыть, а Ривка уже ответила: «Мы того не знаем, – и тут же разговор перевела: – Наполняйте рюмочки. Будем тост говорить за рабочих людей: праздник труда сегодня». Так никто и не понял: то ли тех, кого арестовали, Миша с Ривкой не знают, то ли вообще не знают, что кого-то забрали. И совсем непонятно, кто эти «мы»: то ли Миша с Ривкой, то ли ещё и гости. Ривка в таких случаях всегда говорила «мы», так что желания повторять вопрос не возникало.
Глядя на Мишу, Голда отдалась хорошим мыслям, расслабилась, взгляд потеплел, а губы непроизвольно расплылись в улыбке.
Между тем сын развернул свёрток из толстой светло-коричневой обёрточной бумаги и положил на середину стола:
– Вот!
На бумаге красовался приличный кусок, граммов на двести, варёной колбасы. Кусок был свежайшим, выглядел аппетитно и несколько необычно: в бледно-розовом круге не было ни жиринки. Чистое мясо! Голда подошла, понюхала: запах был обворожительный. Это красивое слово она слышала от Ривки. Слово ей понравилось, и Голда запомнила, чтобы вставлять при случае. Сейчас как раз был такой случай:
– Такое богатство! Что это, Миша?
Мойша удивился материному вопросу по поводу очевидного, но ответил как положено:
– Колбаса.
– Я сама вижу, что колбаса. Я спрашиваю: какая колбаса? Я такой раньше не видала.
– Докторская, – последовал такой же односложный ответ.
– Миша! – не выдержав, Голда прикрикнула на сына. – Ты издеваешься? Можешь толком объяснить?
– Это новый сорт колбасы, мама. По моему рецепту. Будешь пробовать?
– А ты для чего тогда её принес, чтобы я посмотрела?
Мойша выдвинул из-под крышки круглого стола встроенный ящичек, достал острый нож – он регулярно приходил к матери и сам точил для неё ножи – и отрезал тонкий кусочек на пробу. Голда сняла с ножа двумя высохшими от времени и трудов пальцами, положила на язык, прикрыла глаза и стала не спеша смаковать, по чуть-чуть пропуская в себя волшебный вкус. Мойша терпеливо ждал.
Голда открыла глаза и сказала:
– О! Миша, в Рожеве ты был бы единственным. – Из уст Голды это было высшей похвалой. – Отрежь-ка ещё кусочек, по-настоящему.
Мойша был счастлив: маме понравилось. Он отрезал по кругу уже полноценный кусок и подал матери.
– А почему, скажи, докторская? [12] – с наслаждением вкушая колбасу, спросила Голда.
– Потому что для здоровья.
– Миша, для какого здоровья? Это же колбаса! Вы там все ненормальные? Или, может, она из морковки?
– Мама! Так решили.
– Кто? Мойшэ! Ты из меня жилы на новую колбасу хочешь вытянуть? Расскажи всё до конца, не останавливаясь.
12
В 1935 г. Совет министров СССР постановил, что необходимо создать диетический продукт для питания больным, имеющим подорванное здоровье в результате Гражданской войны, и людям, перенёсшим длительное голодание. Сначала её даже хотели назвать «Сталинской», но, подумав, решили дать название «Докторская». По сути, она по документам являлась чуть ли не лекарством и выписывалась врачом.
– Ну, это специальный рецепт. Мяспром заказал. Для тех, кто участвовал в Гражданской войне и испортил там здоровье или пострадал от царя. Будут выдавать по рецептам.
– По рецептам? Миша, я не герой Гражданской войны, жена твоя не герой. Дети твои, Миша, тем более не герои. Мы все, Миша, не герои. Ты хочешь сказать, что нам эта колбаса не положена?
– Мама, что ты от меня хочешь?
– Ничего не хочу, Миша. Ты уже сделал своё дело: изобрёл колбасу, которая не положена твоей семье. Ты хоть скажи, там свинина есть? Я и сама слышу: есть. – И Голда поцокала языком, счищая с нёба остатки колбасного вкуса. – Дюже кошерный продукт! Ладно, пусть её герои Гражданской войны кушают.
– Мама, там тоже евреи есть.
– Значит, это неправильные евреи, если едят твою докторскую колбасу. Иди-ка позови детей с улицы, пусть поедят, а то больше не придётся.
– Мама, а как же кашрут?
– Мойша! Хватит тут шутить. То слова не вытянешь, то разговорился. Зови детей, я пойду чайник ставить.
Часть 2
Отцы
Киев, 1936 г. (5696 г.)
Глава 4
Моисей Черняховский. Первомай, 1936 год (9 ияра 5696)
Изнурительные сны не оставляли Моисея Черняховского с того дня, как родилась младшая дочь. Он уже и не предполагал, что ещё может делать детей. Здоровье непоправимо уходило. Грудь разрывалась от бесконечного кашля. Чахотка, заработанная в окопах Первой мировой, а потом притихшая было на два года германского плена, стала напоминать о себе, едва он вернулся в разграбленное Гражданской войной родное местечко.
За шесть лет, пока он служил и воевал за царя, отрабатывая пресловутый четырёхпроцентный «жидовский призыв», пока отдыхал в плену, батрача на прусского юнкера, ковыряясь в свином навозе, отпиваясь коровьим молоком из щедрых пухлых ручек юнкерши по имени Эльза и отсыпаясь с ней в душистом сене высокой риги после «весёлых дел», пока полгода добирался домой после того, как мировую войну закончили, пока проживал он вот так треть своей недолгой жизни, в России, а значит и в Малороссии, произошли одна за другой «не пойми зачем» две революции, и по просторам страны гуляла уже своя, доморощенная братоубийственная бело-красная война, а по еврейским местечкам ещё и погромы со всех сторон и от всех разноцветных шаровар, фуражек и папах. Родители не выдержали лихолетья и один за другим умерли. Похоронил их младший брат Ицик, один в опустевшем домишке оберегавший родные могилы.