Дома не моего детства
Шрифт:
И тут Яшка захлопал в ладоши:
– Браво! Браво, господин следователь!
– Убрать! – заверещал человек в штатском, и два высоких жандарма при ружьях вытолкали старшего брата взашей. Следом метнулся следователь, последним неспешно вышел старый толстый жандарм с пышными седыми усами – будто срисованный с лубочной картинки. Во тьме послышалось конское ржание. Потом вскрик: «На!» – и будто что-то тяжёлое упало на землю. «Брат!» – понял Моисей и бросился к дверям. Но отец будто клещами схватил его за плечо:
– Оставь! Это Яшина дорога…
…Моисей и Анна стояли посреди первомайского Крещатика и смотрели в глаза друг другу. Он вдруг вспомнил, что тогда тоже был май. И
Мысли в голове Моисея стали путаться, потому что он вдруг понял ещё одну очевидную вещь: не было никакой любви со стороны Анны, и брат об этом прекрасно знал, подыгрывая ему. «Зачем?!» Ответа не было. Моисей почувствовал горечь во рту. Ему, взрослому, старому, можно сказать, мужику, повидавшему во всех видах и жизнь, и смерть, хотелось заплакать, как ребёнку, у которого отняли любимую игрушку.
Анна, словно понимая, что сейчас происходит у него в душе, взяла Моисея под руку и не спеша, поглаживая свободной рукой по плечу, повела по Крещатику среди гуляющей толпы. Она боялась, что он сейчас развернётся и уйдёт навсегда, а ей так надо было узнать о… Яше.
Они прошли молча почти квартал, когда Анна наконец-то решилась и спросила:
– А что с Яковом?
Моисей усмехнулся, крутнул головой, словно отгоняя от себя наваждение:
– Якова в Сибирь сослали. Там он и остался потом. Женился. Четверо детей у него. А недавно письмо пришло – он с братом нашим самым младшим связь поддерживает. Арестовали его…
– За что?! – вскрикнула Анна и остановилась, испуганно прикрыв рот рукой. Моисей невольно залюбовался: на мгновение показалось, что перед ним сейчас та двадцатилетняя красавица, которую он так ни разу и не назвал Аннушкой… Разве что в наивных юношеских мечтах…
– Да кто ж его знает, – спокойно ответил Моисей. – Может, как врага народа, а может, за то, что тогда, при царе, никого стоящего взорвать не сумел.
– Как ты можешь?! – закричала на него Анна.
Моисей ничего не ответил, пожал плечами. Он вдруг увидел, какая она стала с годами старая и некрасивая: лицо всё в морщинах, нервные складки в уголках губ. И – по всему видать – одиноко живёт, бездетно, без ласки мужской. Впрочем, сама о том обмолвилась.
– Рад был повстречаться. С праздником. Береги…те себя, – сказал, как глухой, будто чеканя каждую букву, и ушёл не оборачиваясь.
А она ещё долго стояла вот так посреди тротуара. Мимо по одному и парами тёк, спешил, прогуливался праздничный народ. Первомай затихал. Над Киевом загорались ночные звёзды…
На следующий день после завтрака Ицик предложил брату:
– Мойша, давай выйдем на улицу, подышим.
Они поднялись во двор.
– Вот, – сказал Ицик и протянул конверт.
– Что это? – отпрянул Моисей. Не любил он писем – ни писать, ни получать. Что-то тревожное было в этих бумажных прямоугольниках в марках и печатях.
– Это письмо из Сибири.
– И что там? – спросил Моисей, по-прежнему не прикасаясь к конверту.
Ицик помолчал, глубоко вздохнул, словно собираясь с духом, и внятно, чуть не по складам прочитал самое главное, то ли для того, чтобы глуховатый Моисей всё хорошо расслышал, то ли чтобы самому ещё раз осознать прочитанное:
– «Ицхак, пишу тебе за брата. Ты знаешь, что его арестовали как врага народа. Сначала держали в городской тюрьме. Потом отвезли на пересылку. Оттуда должны были куда-то в Казахстан везти. Или на Таймыр, не знаю. По дороге он умер. Нам пришло извещение. Написано: по состоянию здоровья. Вот и всё. Нет больше Яши. Даст Бог, когда-нибудь свидимся с тобой и Мишей, познакомимся лично. А пока говорить больше нечего. Помяните там брата, раба Божьего. Ваша невестка Мария.
Моисея будто кувалдой ударили в грудь. Дыхание перехватило.
– Какого «раба»? – переспросил, повторяя про себя только что услышанное и не понимая до конца.
– Жена его писала. Она русская, крещёная, – пояснил Ицик.
– Значит, Яков…
– Может, и Яша.
– Да я не про то… Я про… Умер?
– Таким не шутят. И потом жена как-никак…
– Пойдём в синагогу, – сказал Моисей.
– Зачем?
– Пусть помянут как положено.
– Я не пойду, – отказался Ицик. И добавил: – К чему всё это?
– Значит, я сам схожу, – упёрся Моисей. – Да, а письмо порви и выбрось. Или ещё лучше сожги. Мало ли что.
И он пошёл через двор не оборачиваясь. До последней из оставшихся в городе полулегальной синагоги, даже и не синагоги вовсе – так, квартиры для миньяна [21] – было пешком не меньше часа.
Глава 5
Семён Милькин. Зима – весна – лето 1936 года (тевет – сиван 5696)
21
Миньян – община не менее чем из десяти взрослых евреев-мужчин старше тринадцати лет и одного дня, собирающаяся для общественного богослужения и для ряда религиозных обрядов в иудаизме, в том числе для поминальной молитвы.
Вот уже полгода, как Владлена Чос работала продавщицей в главном продуктовом магазине Киева – гастрономе на Крещатике, то есть на Воровского. Это была блатная работа, и досталась она Владке…
А зачем много говорить? Досталась и досталась – кому какое дело? Конечно, может, которые особо щепетильные, и попрекнут, мол, через одно место добыла. Так ведь если дал Господь ей такое хорошее место в придачу к миловидному лицу, крутым бёдрам и высокой груди, так дурой надо быть набитой, чтобы такой благостью не воспользоваться. А на ней ведь ещё и сын: растёт хлопец не по дням, а по часам, вот уже и ест как заправский мужик. А одежонку какую-никакую справить, обувку там? Не будет же её красивое дитё ходить словно оборванец какой. Статный мужчина растёт, крепкий, высокий: девчонки на него заглядываются, даром что двенадцать годков всего. В отцову породу. Отец у Кольки хоть и поганец был ещё тот, зато красавец писаный – кудри смоляные, глаза карие да кулак пудовый. Ну и по мужской части тоже был хорош.
Владлена толк понимала: плохонького да хлипенького до тела своего не допускала. Хотя и говорила ей Ривка-соседка: «Ты, Владка, не всякий раз на лицо да на хозяйство смотри. Хоть иногда послушай, что да как мужчина говорит. Голова-то – она для жизни полезней, чем кулаки пудовые да глотка лужёная». Владлена Ривку, конечно, уважала и нередко прислушивалась к её советам. Но в этих вопросах – уж извините! Ривке хорошо разглагольствовать: вон ей какой муж достался, всё при нём – и красивый, и сильный, и, что особенно ценно, молчун, каких свет не видывал. На Ривку свою молится и молчит, она, бывало, только бровью поведёт, а он уж подорвался с места – любую прихоть исполнит. Где ж таких, как Мойша, сыскать? Разве что среди евреев: говорят, у них принято женщину почитать, вон даже родство по матери ведут. Владлене, конечно, такой подход был невдомёк, вроде как не по правилам – всё же мужик в доме хозяин, не баба. Но женское сердце откликалось, и иной раз в мечтах своих представляла она себе этакого сладкого, губастого, с тёмным волооким взглядом и ласкового – такого ласкового, что, как представит Владлена, аж застонет – так невмоготу сделается! А что нос горбатый и висит, как слива, над верхней губой, так от этого ещё слаще: Владлена даже глаза зажмуривала, чтобы видение удержать.