Домзак
Шрифт:
– Как это лишний?
– обиделся Байрон.
– Мне хорошо тут, хоть я и не знаю, чем заслужил...
– Еще заслужишь.
– Оливия, пахнущая парным после душа телом, склонилась над ним со шприцем.
– Вставай, милый. Пора. Сними-ка трусы... так, это не больно...
– Что ты колешь?
– встрепенулся Байрон.
– От этого не умирают даже лошади.
Спускаясь в душевую, он вполуха прислушивался к перебранке Майи Михайловны с Нилой ("Но ведь ты же не сделаешь отбивные под грибным соусом!" "Котлетками
Он с удовольствием принял ванну, побрился и надел причитающиеся случаю черные брюки и темную рубашку. Бросив через руку дюжину галстуков, подошел к окну. Во дворе Александр Зиновьевич, присев на корточки, прилаживал к радиатору лимузина траурный венок. Рубашка его потемнела от пота. Байрон глянул на термометр, пристроенный в тени оконной рамы, и решил, что к такому случаю лучше всего подойдет галстук-бабочка. Черное к черному.
Торопливо постучав, вошла мать.
– Сейчас прибудут помощники. Столы расставить, стулья, зеркала завесить каким-нибудь тряпьем и тэ пэ. Автобус придет в полдень. В двенадцать ровно, - уточнила она.
– Перчатки не шокируют?
На ней были черные перчатки по локоть, шляпа с широкими краями и вуалью. И, конечно же, туфли на высоких тонких каблуках.
– Отлично, - одобрил Байрон ее наряд.
– Я тут собрался заняться чистописанием... Ну, хочу на всякий про всякий завещание написать.
– Байрон!
– Она растерялась.
– Ты это серьезно?
– Разумеется. И потом, у меня какие-то дурные предчувствия... Извини, зря я тебе про предчувствия...
– В такой день у всех дурные предчувствия. Но завещание... Байрон!
– Ма, не трать время!
– Он с улыбкой поцеловал ей руку.
– У вас же с Оливией куча дел. А тут какая-то бумажка... Ну! Чтобы тебя успокоить, обещаю сочинить завещание в стихах. Тебе что больше по нраву? Онегинская строфа или Дантевы терцины?
– Ты какой-то возбужденный, Байрон... Ну ладно, делай что хочешь. Да не забудь позавтракать поплотнее!
Дверь за нею захлопнулась.
Байрон поискал в комоде, в ящиках маленького письменного стола, но ни бумаги, ни даже карандаша не обнаружил. И потом, кто же это завещание карандашом пишет!
После завтрака - Нила угощала тайком нажаренными котлетами - и солидной рюмки домашней душистой он со стаканом мятного чая поднялся к Диане.
Она встретила его в ночной сорочке до пят и черной шляпке с узкими полями.
– Если я в таком виде явлюсь на кладбище, его полезная площадь увеличится, как ты думаешь? Ты мне чай принес! Ах ты мой лапочка!
Но что-то в ее тоне насторожило Байрона. Поставив чашку на компьютерный столик, он внимательно посмотрел на Диану.
– Матушка с тобой поговорила?
– Поговорила.
– Поддернув сорочку, она отшвырнула домашние туфли подальше.
– Сказала, что если я еще хоть раз залезу в твою постель, она собственными руками...
– В черных перчатках по локти!
– Байрон послал ей воздушный поцелуй. У тебя, кстати, есть черные перчатки?
– Есть.
– Она села на табурет, выставив голые колени.
– Ты потрахаться или по делу? У меня, к твоему сведению, сегодня менструация. Ниагара!
– Никак не могу найти ни бумаги, ни ручки. Документ нужно составить.
– Потрогай мой нос! Да у тебя руки дрожат!
– Она вскочила.
– Звучит, может, глупее глупого, но я вовсе не желаю ссориться ни с Майей Михайловной, ни с кем бы то ни было еще из семейства Тавлинских!
Байрон подхватил ее на руки, шагнул за перегородку и швырнул девушку на неубранную постель. Сорочка задралась, обнажив красные кружевные трусики. "Как у шлюхи", - с веселой злостью подумал он.
Оставив ее всю в слезах на постели, он сам нашел бумагу и ручку и чуть ли не бегом вернулся в свою комнату.
Дрожащими руками налил полный стакан виски, выпил и, решительно придвинув стул к детскому столику, вывел на чистом листе "Завещание".
Внизу Нила лениво переругивалась с помощниками, которые по субботам занимались уборкой дома. Их голоса мешали ему. Впору было заткнуть уши ватой, как покойному деду заткнули нос.
"Я, Тавлинский Байрон Григорьевич, находясь в здравом уме и ясной памяти, завещаю все свое движимое и недвижимое имущество, активы в зарегистрированных на мое имя акциях, а также распоряжение моими банковскими счетами и депозитами..."
Он вдруг замер при мысли о том, что ни на йоту не солгал матери: его и впрямь мучили дурные предчувствия.
Александру Зиновьевичу на лимузине пришлось выехать со двора, чтобы дать дорогу автобусу, выкрашенному темно-синей краской с красной полосой по борту.
Все собрались в нижнем зале.
Нила плакала навзрыд в углу на стуле.
Четверо мужчин в одинаковых черных костюмах с натугой подняли гроб с телом деда, в руках которого поблескивала иконка - та самая, на которой мальчик с кривыми пальчиками, и втолкнули его в заднюю дверь автобуса.
– Крышку не забудьте!
– сухо приказала Майя Михайловна.
– Не бойся, Нила, тебя отвезут. А вы тут останетесь за хозяев.
– Она о чем-то перешепнулась с "субботними" (как их называли в доме) и сказала Байрону: - Я не жду, что ты приедешь в церковь, но на кладбище... Где наша нимфетка? Возьмешь ее с собой. И чтоб была одета, как я велела. Ты галстук выбрал? Кажется, там были черные... или темно-синие...
Байрон проводил мать и Оливию до машины.
Первым тронулся лимузин с венком на радиаторе, за ним - автобус с гробом и BMW.