Домзак
Шрифт:
Сзади неслышно подошла Нила.
– Ты чего такой смурной?
– Она поставила перед Байроном кувшин с самогоном.
– Помяни, помяни батюшку Андрей Григорьича.
– Мне сейчас вдруг захотелось произнести речь о красных трусиках, лениво проговорил Байрон на ухо Диане.
– И учинить скандал.
– Не добивай мать, она и так едва держится.
Майя Михайловна вдруг громко рассмеялась на своем конце стола, оттолкнула мэра.
– Вы еще сопляком были, когда я в школе со сцены Байрона читала! Это был мой коронный номер, его ждали, я волновалась, Господи,
Меж двух миров, на грани смутной тайны
Мерцает жизни странная звезда...
Герман Лудинг, вежливо склонив голову, изобразил аплодисменты. Служащие дамы захлопали громко, от души.
– Стихи для студенческой стенгазеты, - пробормотал Байрон.
– А тысячи русских школьников плакали над ними...
– Ваша энергия, которую вы только что столь убедительно продемонстрировали, - проговорил мэр, - не оставляет никаких сомнений в том, что компания дома Тавлинских в надежных руках.
– Он поднял рюмку.
– За процветание Тавлинских! За хозяйку этого гостеприимного дома!
Дядя Ваня сполз со стула и с рюмкой в руке направился к Майе Михайловне.
– Я же вижу, - сказал он, - что ты, бедная, мучаешься одним и тем же вопросом: что будет? Что же будет завтра? А будет утро! И август с его дождиками, грибным запахом в лесу и золотыми ясенями на центральной площади! Мы будем жить, Майя! Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой - и отдохнем. Я верую, Майя, верую горячо, страстно...
– Он опустился перед нею на колени.
– Мы отдохнем!
Майя чокнулась с ним и спрятала лицо в платок.
– Это ж Чехов?
– спросила Диана шепотом.
– Ему особенно удаются женские роли, - сказал Байрон.
– У Чехова этот патетический монолог произносит мадмуазель Соня.
– Ванечка...
– Голос Майи Михайловны дрогнул.
– Лучших слов мне еще никогда не доводилось слышать, а особенно сегодня они так кстати... я не знаю, что еще сказать... За дядю Ваню!
– Что с тобой, Байрон?
– спросила Диана.
– У тебя физия байроническая.
– Что-то не так.
– Встрепенувшись, он махом выпил рюмку.
– Я сегодня разговаривал со Звонаревым...
– Ты бы слышала, Дианочка, как он с ним разговаривал!
– вмешался Кирцер.
– Я же говорил: подслушивали. Впрочем, нет возражений.
– Байрон показал, что не зря хлеб ел в прокуратуре, - продолжал Кирцер.
– Такую цепь сковал и так ею оплел этого негодяя, что я аж ахнул. Факт к факту, довод к доводу, а в результате - замкнутый круг, из которого этому Звонареву ни за что не выбраться.
– Он чокнулся с Байроном. Поздравляю. Я тебе не говорил... но через пять минут после твоего посещения он потребовал следователя для дачи новых показаний... Наше здоровье!
– А правда, что вас с Оливией молнией ударило, когда вы в дупле дерева спрятались?
– спросила Диана.
– Правда. Врачи говорили, что она чудом жива осталась.
– Закройте двери!
– крикнула Майя Михайловна, и один из "субботних" бросился в прихожую.
– Какой ветер!
– Интересно, дед всех этих баб перетрахал или не успел?
– Байрон прищурился.
– После обеда он затаскивал в комнату отдыха свою секретаршу. Каждый день, вообрази.
– Слыхала. И не только секретаршу, но и кой-кого из домашних.
– Но-но!
Снова подошла Нила.
– Евсей Евгеньевич, вас к телефону.
– Кто?
– Кирцер достал из кармана мобильник.
– Дежурный. Говорит, срочно.
– Прошу прощения.
– Он вылез из-за стола и направился к коридору, ведущему из зала в кухню.
– Ты припер Звонарева к стенке?
– спросила Диана.
– Сейчас я в этом уже не уверен. И с каждой минутой... никакой там железной цепи, понимаешь, не было... И что-то я вдобавок упустил. Или не понял. Или не учел, не знаю.
– Пусть сами разбираются...
Кирцер из коридора делал знаки Байрону.
– Извини.
– Байрон поднялся.
– Сейчас вернусь.
– А я пока трусики переодену, - хихикнула Диана.
– И проверю, как там себя Герцог чувствует. Сегодня я хозяйка. Ты понимаешь?
– Меня тоже очень интересует его самочувствие.
Он с трудом улыбнулся ей.
Байрон чувствовал тяжесть во всем теле и при этом - усталость и пустоту в груди.
– Только что в камере обнаружили тело Звонарева, - вполголоса сообщил Кирцер.
– Он перепилил себе горло куском ножовочного полотна.
– Перепилил?
– Может, с собой пронес, может, в камере отыскал.
– Кирцер выругался. Ты представляешь? Двенадцатисантиметровым куском ножовочного полотна перепилить себе горло! А потом лег на койку лицом вниз. Дежурный велел ему чаю дать на сон грядущий, вот и обнаружилось. Дай закурить!
– Пыхнул дымом.
– Слава Богу, дал признательные показания, все честь по чести, с росписью и датой. Во всем, гад, сознался. Я поехал. Извинись за меня перед матерью.
– Можно через кухню выйти, Евсей Евгеньевич, - предложил Байрон. - Где ваша фуражка?
– В машине.
– Он поднес к уху мобильник.
– Лиховцев, к воротам, живо! Через кухню?
Байрон проводил его к черному входу и вернулся в зал.
– Что-то случилось?
– спросила Майя Михайловна.
– Кирцер даже не попрощался.
– Просил извинить: срочные дела.
– А. И вы тоже?
Мэр развел руками.
Байрон остановился за спиной Оливии и, выждав мгновения, когда Герман Лудинг отвлечется на разговор с соседкой слева, вполголоса произнес:
– Мне нужен укол. Тот самый.