Домзак
Шрифт:
Они вошли без стука. В прихожей Байрон нечаянно прижался к бедру Оливии, снимавшей туфли, она с силой, но мягко отстранила его. Прошептала:
– Ты здесь только моего женишка не разыгрывай. Не обижайся, ладно?
– Штрафную!
– нараспев прокричал дядя Ваня, появляясь из комнаты с подносиком в руках.
– До дна, племянничек, чтоб зла не оставлять!
Байрон молча и не кривясь выпил. Обнял дядю.
– Ты извини: от меня микстурой пахнет... только что от Любови Дмитриевны...
– Святая женщина!
– прошептал дядя.
– Но батюшка - не одобряет! Молчу! Молчу!
Он подтолкнул племянника в спину.
Из-за стола, уставленного тарелками с закусками, бутылками и рюмками, поднялся худощавый священник со связанными в хвост на затылке волосами.
Байрон не знал, принято ли здороваться с попами за руку, и поэтому поклонился издали. Батюшка ответил таким же неглубоким поклоном.
Вошла жена дяди Вани, Лиза, тоже поклонилась Байрону. Освободила место за столом, выставила чистые тарелки и, опять зачем-то поклонившись, исчезла за дверью.
– А мы тут с отцом Михаилом о страдании рассуждаем, - продолжая разговор, дядя Ваня налил всем в рюмки.
– Я утверждаю, что пострадавший за близкого своего - например, за отца или брата - уже если и не святой, то мученик. А еще про канонизацию царской семьи...
– Он поймал вилкой гриб, проглотил.
– Я говорю, если уж на то пошло-поехало, тогда надо всех погибших канонизировать - и белых, и красных, да и тех, которые бессудно и бесследно на Колыме пропали...
Священник смущенно улыбнулся в редкие усы.
– Со здоровьицем!
– Об этом много в газетах писали, - сказал Байрон, подцепив вилкой кусок хорошей ветчины и отправляя его в рот: после Любашиного снадобья пробудился аппетит.
– Пописали - и забыли. Иконка в церквях появилась новая... А знаете, батюшка, - он чуть склонился к отцу Михаилу, словно желая сказать тому что-то по секрету, - а ведь будут люди молиться царю-мученику. Будут. Только не потому, что он мученик, а из-за малолетнего сына Алеши, погибшего вместе с родителями. Младенец ведь... Молиться будут отцу, а вспоминать - малыша, которого большевики убили.
– В вашем мнении есть какой-то резон, - сказал священник.
– Но только вот такусенький... частичный...
– Ты ради этого Байрона звал?
– с холодком в голосе поинтересовалась Оливия.
"Интересно, - подумал Байрон, - считает она его настоящим своим отцом или нет?"
– Из-за этого?
– удивился дядя Ваня.
– А чем этот разговор хуже других? Хотя, конечно, с места в карьер - негоже. Твой тост, племянник!
– Спасибо.
– Байрон обвел взглядом присутствующих.
– Только у меня не тост даже, а как бы предуведомление...
– Преамбула!
– воскликнул дядя.
– Какой же тост без преамбулы?
– Вам, батюшка, мой дед, наверное, рассказывал о том происшествии сорок первого года... которое в Домзаке случилось однажды ночью...
Священник кивнул.
– Вообразите: мне приснился сон.
– Байрон выпил.
– Можно я у вас тут подымлю?
Оливия придвинула пепельницу.
– Как будто я начальник Домзака и получил приказ отпустить заключенных, приговоренных к смерти. Выпустил. А прошло три или четыре часа, как вдруг они все вернулись. Бегом. Как в дом родной. Встал я в распахнутых воротах на ветру и не знаю, что дальше будет...
– Ну и?
– подался к нему дядя Ваня.
– Проснулся я.
– Байрон посмотрел на священника.
– Вы, наверное, Кафку читали? Так вот многие считают, что главного героя казнят ни за что. Просто так.
– А вы считаете как?
– спросил отец Михаил.
– Его прирезали, как собаку, в отместку за то, что свой личный закон он искал за пределами себя. В чужом Законе. Может, это и не я придумал, а вычитал где-нибудь... неважно! Почему они все вернулись? Ну я понимаю: война, вокруг солдаты, патрули, да и идти им, в общем, было некуда: родные вмиг бы выдали, такие были времена. Но ведь кто-то же мог и не вернуться? Лучше уж на воле погибнуть, чем по-телячьи покорно ждать расстрела. Ради чего? Ради еще одного теплого часа в вонючей камере? Ведь все на верную смерть вернулись...
– Ты, конечно, хотел бы этот свой сон на всю Россию распространить! воскликнул дядя Ваня.
– Сонная овечья страна и так далее.
– Ваш дедушка, царствие ему небесное, - начал священник, - рассказывал, что некоторые приговоренные держали во рту нательные крестики...
– И мне рассказывал, - подтвердил Байрон.
– Последняя соломинка...
– А вам не приходило в голову, что они на мучение-то и вернулись? Чтобы пострадать? Ведь тут не Кафка, а Бог внутренний и Бог внешний, как вы это называете, слились воедино... А вы, похоже, протестантов начитались, а истинной православной веры не имеете ни капли... разве что тягу...
– Среди них немало и атеистов было, - упрямо вернул разговор в прежнее русло Байрон.
– Это уж Господу разбираться, кто из них верующим был, а кто, как вы называете, атеистом. Вот вы себя к последним, кажется, причисляете, но ведь мучает вас история, рассказанная дедом, в сновидениях является. Даже если хотя бы один человек вернулся туда, чтобы за веру пострадать, то и остальные оправданы...
– И евреи с удмуртами?
– И они. То есть один подлинно верующий, хочу я сказать, тьму язычников перетянет.
– Вы своего деда архимандрита имеете в виду?
– Почему же только его?
– удивился батюшка.
– Хотя, конечно, и его тоже. Но ведь было там много народу, и наверняка верующих было больше, чем отрекшихся от веры. Поэтому я и готов утверждать, что не от мороза или патрулей те люди вернулись, - они на подвиг вернулись.
– Во сне? В моем собственном сне?
– Как знать. Бывают сны тонкие, духовные, даже провидческие...
– Но случилось-то все не так. И мой дед участвовал в этом. И знаете, что он мне перед смертью сказал? Что не испытывает никаких мук совести за содеянное. Его мучили какие-то детали... скрип сапог, чьи-то рожи, керосиновые лампы, горевшие почему-то вполнакала... Да он этими керосиновыми лампами мучился больше, чем тремя сотнями убитых! Кто велел прикрутить лампы? Вот какой вопрос он себе до самой смерти задавал!