Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
Священникъ и цирюльникъ отъ души смялись слушая этотъ забавный споръ, но Донъ-Кихот, хорошо зная своего оруженосца, боялся, чтобы онъ не далъ, по своему обыкновенію, воли языку, и остановивъ экономку приказалъ впустить Санчо. Въ ту же минуту священникъ и цирюльникъ простились съ своимъ другомъ, отчаяваясь въ его излеченіи. Они видли, что теперь онъ больше, чмъ когда-нибудь зараженъ своимъ проклятымъ рыцарствомъ.
— Вспомните мое слово, говорилъ священникъ цирюльнику, если другъ нашъ не пустится въ новыя странствованія въ ту минуту, когда мы меньше всего будемъ этого ожидать.
— Непремнно. Но меня не столько удивляетъ помшательство господина, сколько наивность его оруженосца, который такъ вбилъ
— Да хранитъ ихъ Богъ. Мы же не перестанемъ ни на минуту слдить за ними, и посмотримъ чмъ кончатся сумазбродства рыцаря и его оруженосца, этихъ двухъ людей какъ будто созданныхъ другъ для друга, такъ что глупость одного дополняетъ сумасшествіе другого.
— Ваша правда, интересно знать, что выдумаютъ они теперь, оставшись вмст.
— Мы узнаемъ это отъ домашнихъ нашего друга, отъ нихъ ничто не ускользнетъ.
Между тмъ Донъ-Кихотъ запершись съ своимъ оруженосцемъ говорилъ ему:
— Санчо! грустно мн было узнать, что ты всюду говоришь, будто я насильно оторвалъ тебя отъ твоей семьи, точно я самъ не покидалъ своей. Мы вмст ухали, странствовали по одной дорог, испытывали одну и туже участь; и если тебя подбрасывали одинъ разъ на одял, то меня чуть не сто разъ били палками; вотъ единственное преимущество, которое я имлъ передъ тобой во все время нашихъ странствованій.
— Оно такъ и должно быть, отвчалъ Санчо, потому что, по вашимъ собственнымъ словамъ, вся горечь приключеній должна быть выпиваема рыцарями, а не оруженосцами ихъ.
— Ты ошибаешься Санчо, сказалъ рыцарь, вспомни эти олова: quando caput dolet…
— Я не знаю иныхъ языковъ, кром своего природнаго, перебилъ Санчо.
— Когда страдаетъ голова, съ ней страдаетъ все тло, замтилъ Донъ-Кихотъ. Я, господинъ твой. Голова тоuо тла, часть котораго составляешь ты, мой слуга; поэтому претерпваемое мною страданіе должно отразиться на теб, какъ твое на мн.
— Оно то должно быть такъ, но только когда меня, несчастный членъ какого то тла, подкидывали на одял, голова моя прогуливалась тогда за стнами двора, глядя на мои воздушныя путешествія, и не ощущая при этомъ ни малйшей боли. Между тмъ, я думаю, что если члены извстнаго тла должны страдать при страданіи головы, то и голова, въ свою очередь, должна была бы страдать при всякомъ страданіи частей ея тла.
— Неужели-же ты думаешь, Санчо, что я смотрлъ хладнокровно, какъ тебя подкидывали на одял? Не думай и не говори этого, мой другъ; будь увренъ, что я страдалъ въ эту минуту больше тебя. Но потолкуемъ объ этомъ когда-нибудь на свобод. Теперь, Санчо, скажи мн откровенно, что говорятъ обо мн наши крестьяне, дворяне, рыцари? Что думаютъ они о моихъ подвигахъ, о моемъ самоотверженіи, о моемъ намреніи воскресить странствующее рыцарство. Разскажи подробно все, что слышалъ ты обо мн, не пріукрашивая, не добавляя и ничего не убавляя, помня, что врный слуга долженъ говорить своему господину всегда и везд голую правду; и знай, мой другъ, что еслибъ обнаженная истина всечасно возставала предъ сильными міра сего, то мы жили бы въ золотомъ вк, называемомъ и безъ того золотымъ, по сравненію его съ вками минувшими. Помни это, Санчо, и отвчай прямо на мои вопросы.
— Извольте, но только не сердитесь когда я вамъ скажу, безъ всякихъ украшеній все, что я слышалъ о васъ.
— Говори откровенно, и я не думаю сердиться на тебя.
— Такъ скажу я вамъ по правд: вс говорятъ, что вы рехнулись, да и я вмст съ вами. Дворяне говорятъ, будто вы не имли права прибавлять къ вашей фамиліи донъ и называть себя рыцаремъ, владя всего на всего четырьмя виноградными деревьями и нсколькими десятинами земли съ рвомъ спереди и позади; рыцари очень недовольны,
— Это меня не касается. Я всегда прилично одтъ и никогда не ношу платья съ заплатами; съ дырами, быть можетъ, но только съ дырами, сдланными оружіемъ, а не временемъ.
— На счетъ же вашего мужества, благородства и вашихъ подвиговъ, мннія розны: одни говорятъ, что вы довольно забавный полуумный; другіе — что вы храбры, но безтолковы; третьи — что вы благородный сумазбродъ; вс же, вообще, такъ хорошо честятъ васъ, какъ лучше и придумать нельзя, еслибъ даже захотть.
— Санчо, отвтилъ Донъ-Кихотъ, чмъ возвышенне наши достоинства, тмъ сильне злословятъ ихъ; ты это ясно видишь теперь. Многіе ли изъ великихъ историческихъ лицъ не были оклеветаны? Юлій Цезарь, этотъ славный полководецъ прослылъ за эгоиста, неряху и развратника. Великаго Александра обвиняли въ пьянств. Проводившій жизнь свою въ баснословныхъ подвигахъ Геркулесъ прослылъ человкомъ изнженнымъ и сладострастнымъ. О брат Амадиса донъ-Галаор говорили, что онъ безпокоенъ и неуживчивъ, а о самомъ Амадис, будто онъ плакса, не хуже любой женщины. Поэтому, бдный мой Санчо, я нисколько не огорченъ всми этими слухами, утшая себя тмъ, что несправедливость людей была удломъ многихъ великихъ мужей, ставшихъ удивленіемъ міра.
— Но позвольте, на средин дороги не останавливаются; замтилъ Санчо.
— Что же еще? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— А то, отвчалъ Санчо, что, до сихъ поръ, я подчивалъ васъ медомъ, если же вы хотите звать побольше, то я приведу сюда одного человка, который доскажетъ вамъ остальное. Сынъ Вароломея Караско, Самсонъ, пріхалъ вчера вечеромъ изъ Саламанки, гд онъ получилъ званіе бакалавра; узнавши о его прізд, я отправился поболтать съ нимъ, и узналъ отъ него, что въ Италіи отпечатана книга, которая называется: славный и многоумный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Въ этой книг говорится только о васъ и обо мн; и если врить Караско, такъ я выставленъ въ ней за показъ всему міру подъ моимъ настоящимъ именемъ Санчо Паесо. Въ книгу эту всунута и госпожа Дульцинея Тобозская и многое другое, происшедшее между мной и вами. Я перекрестился, по крайней мр, тысячу разъ, не понимая, какой чортъ разсказалъ это все описавшему насъ сочинителю.
— Нужно думать, что книгу эту написалъ какой-нибудь мудрый волшебникъ, потому что отъ нихъ не скрыто ничего, замтилъ Донъ-Кихотъ.
— Должно быть волшебникъ, чортъ бы его побралъ, отвтилъ Санчо; Караско говорятъ, будто онъ называется Сидъ Гамедъ Беренгена [1] .
— Это мавританское имя — сказалъ Донъ-Кихотъ.
— Очень можетъ быть; мавры, какъ слышно, любятъ бадиджану — отвчалъ Санчо.
— Ты однако, перепуталъ, кажется, имя автора, замтилъ Донъ-Кихотъ; потому что слово сидъ значитъ господинъ.
1
Беренгена — слово испанское, означающее бадиджану, родъ овощей, весьма употребительныхъ въ Валенсіи.
— Этого я не знаю, но если вамъ желательно, чтобъ я привелъ сеюда самого бакалавра, то я полечу къ нему быстре птицы, сказалъ Санчо.
— Ты сдлаешь мн этимъ большое одолженіе; послдняя новость такъ сильно затронула мое любопытство, отвчалъ Донъ-Кихотъ, что я не возьму ничего въ ротъ, пока не узнаю подробно обо всемъ.
Санчо тотчасъ же побжалъ за бакалавромъ, съ которымъ онъ вскор вернулся къ Донъ-Кихоту, и тогда между ними завязался преинтересный разговоръ, переданный въ слдующей глав.