Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Во второй части этой исторіи, повствующей о третьемъ вызд Донъ-Кихота, Сидъ Гамедъ Бененгели говоритъ, что священникъ и цирюльникъ больше мсяца избгали встрчь съ общимъ ихъ другомъ, боясь своимъ присутствіемъ пробудить въ немъ воспоминаніе о недавнихъ событіяхъ. Тмъ не мене, они часто навщали его племянницу и экономку, увщевая ихъ заботиться о хозяин дома и кормить его пищей, здоровой для желудка, и въ особенности для головы Донъ-Кихота, ставшей несомнннымъ источникомъ всхъ его бдъ. Женщины общали исполнить все это тмъ старательне, что Донъ-Кихотъ казался имъ совершенно излечившимся отъ своего помшательства.

Новость эта не могла не обрадовать нашихъ друзей, поздравлявшихъ себя съ благими послдствіями хитрости, придуманной ими для возвращенія Донъ-Кихота домой, и разсказанной въ послднихъ главахъ перваго тома этой большой и истинной исторіи. Находя однако не совсмъ вроятнымъ быстрое исцленіе его, они ршились сами удостовриться въ томъ, и взаимно пообщавъ себ не затрогивать слабую струну Донъ-Кихота — рыцарства, дабы не растравить только-что зажившей раны его, отправились къ нему въ комнату, гд застали его сидящимъ на кровати, одтымъ въ зеленый, саржевый камзолъ, и въ колпк изъ красной толедской шерсти. Весь онъ такъ высохъ и похудлъ въ послднее время, что походилъ скорй на мумію, чмъ на человка. Онъ радушно принялъ гостей, и на вопросы о его здоровьи отвчалъ съ тактомъ и большимъ умомъ. Завязавшійся между ними разговоръ перешелъ мало-по-малу отъ общихъ разъ къ дламъ общественнымъ и правительственнымъ распоряженіямъ. Каждый изъ разговаривавшихъ, сдлавшись на минуту новымъ Ликургомъ или Солономъ, предлагалъ разныя мры въ измненію какого-либо постановленія; либо въ искорененію одного изъ существующихъ злоупотребленій, и друзья, разсуждая объ общественныхъ длахъ, преобразовывали ихъ на словахъ такъ хорошо, что государство казалось готово было выйти совершенно новымъ изъ ихъ рукъ. Донъ-Кихотъ судилъ обо всемъ такъ здраво, говорилъ такъ умно, что гости не сомнвались больше въ его выздоровленіи, а племянница и экономка со слезами радости благодарили Творца, возвратившаго разсудокъ ихъ покровителю. Священникъ, отказавшись однако отъ прежняго своего намренія молчать о рыцарств, ршился окончательно убдиться: истинно или призрачно выздоровленіе его друга, и уловивъ удобную минуту, началъ разсказывать послднія придворныя новости. Носятся слухи, говорилъ онъ, будто турки длаютъ большія приготовленія въ войн, намреваясь двинуть изъ Босфора огромный флотъ: неизвстно только, на какихъ берегахъ разразится эта ужасная буря. Онъ добавилъ, что весь христіанскій міръ встревоженъ этимъ извстіемъ, и что его величество озаботился, на всякій случай, обезопасить неаполитанское королевство отъ нападенія со стороны острововъ Сициліи и Мальты.

— Его величество дйствуетъ, какъ благоразумный полководецъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, — приводя въ оборонительное положеніе свои обширныя владнія, и не допуская захватить ихъ врасплохъ. Но если-бы онъ удостоилъ меня чести, пожелавъ узнать, на этотъ счетъ, мое мнніе, я бы присовтовалъ ему мру, о которой, безъ сомннія, онъ не помышляетъ теперь.

Не усплъ Донъ-Кихотъ докончить своихъ словъ, какъ священникъ невольно подумалъ: «да хранитъ тебя Богъ, несчастный другъ мой, возвращающійся, какъ кажется, къ прежнимъ сумазбродствамъ».

Цирюльникъ, думавшій тоже самое, спросилъ Донъ-Кихота, что это за мра такая, страшась, какъ говорилъ онъ, услышать одну изъ тхъ безсмыслицъ, которыя безъ зазрнія совсти вчастую предлагаютъ королямъ.

— Въ той мр, которую я хотлъ бы предложить, нтъ ничего безсмысленнаго; напротивъ, она осмыслена, какъ нельзя боле, возразилъ Донъ-Кихотъ.

— Быть можетъ, сказалъ цирюльникъ, но опытъ показалъ. какъ часто эти осмысленныя мры бываютъ непримнимы въ длу, или просто смшны, а порой даже противны интересамъ народа и короля.

— Согласенъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, но въ моемъ предложеніи нтъ ничего смшнаго и непримнимаго къ длу; оно просто и примнимо какъ нельзя боле.

— Вы медлите сообщить намъ его, сказалъ священникъ.

— Не тороплюсь, отвчалъ Донъ-Кихотъ, потому что, правду сказать, боюсь, чтобы члены государственнаго совта, услышавъ о немъ, не приписали его себ.

— Что до меня, замтилъ цирюльникъ; то клянусь предъ Богомъ и людьми, не говорить о немъ ни королю, ни Роху и ни единой живой душ, какъ это поется въ псн священника, въ которой увдомляютъ короля о вор, искусно уворовавшемъ у него сто дублоновъ и иноходца мула.

— Не слышалъ этой псни, сказалъ Донъ-Кихотъ, но врю вашей клятв, знаю васъ за прекраснаго человка.

— Еслибъ вы вовсе не знали его, замтилъ священникъ, то я готовъ былъ бы головой ручаться, что онъ будетъ, въ этомъ случа, молчатъ, какъ нмой.

— А вы, отецъ мой! какое ручательство представите мн за себя? сказалъ Донъ-Кихотъ священнику.

— Мое званіе, отвчалъ священникъ, обязывающее меня хранить довряемыя мн тайны.

— Въ такомъ случа, скажу я вамъ, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, что еслибъ король, при звук трубъ, воззвалъ во всмъ странствующимъ рыцарямъ Испаніи, повелвая имъ собраться въ назначенный день во двору, то когда бы ихъ явилось не боле шести, и тогда, я увренъ, нашелся бы между ними такой, который положилъ бы конецъ могуществу неврныхъ. Въ самомъ дл: не знаемъ ли мы битвъ, въ которыхъ одинъ рыцарь сражался съ двухсотъ-тысячными арміями и побждалъ ихъ, точно цлая армія представляла одну голову для отсченія. Великъ Господь! Да, еслибъ жилъ теперь славный донъ-Беліанисъ, или хоть простой отпрыскъ Амадисовъ Гальскихъ, и сразясь съ ними туровъ, клянусь, я не желалъ бы очутиться на мст турка. Но потерпимъ, Богъ не покинетъ своего народа и пошлетъ ему рыцаря, быть можетъ, мене славнаго, за то столь же безстрашнаго,

какъ рыцари временъ минувшихъ. Дальше я молчу, Богъ меня слышитъ.

— Пресвятая Богородице! завопила племянница. Провались я на этомъ мст, если дядя мой не намренъ сдлаться опять странствующимъ рыцаремъ.

— Да, да! сказалъ Донъ-Кихотъ. Рыцаремъ былъ я и рыцаремъ я уру. Пусть турки восходятъ или нисходятъ, какъ имъ будетъ угодно; пусть они развертываютъ все свое могущество, я говорю одно: Богъ меня слышитъ.

Въ отвтъ на это цирюльникъ попросилъ позволенія разсказать одну исторію, которая, какъ говорилъ онъ, сама напрашивалась быть разсказанною теперь.

— Сдлайте одолженіе, говорите, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Мы готовы васъ слушать.

— Въ севильскомъ дом умалишенныхъ, началъ цирюльникъ: находился нкогда больной, посаженный туда своими родственниками. Человкъ этотъ вышелъ бакалавромъ изъ оссунскаго университета; онъ впрочемъ одинаково рехнулся бы, еслибъ вышелъ и изъ саламанскаго. Пробывъ нсколько лтъ въ больниц, бднякъ вообразилъ себя здоровымъ и написалъ очень умное письмо къ архіепископу, умоляя его сжалиться надъ несчастнымъ, — которому Богъ, въ своемъ милосердіи, возвратилъ разсудокъ, — и исторгнуть его изъ той жалкой жизни, которую влачилъ онъ въ дом умалишенныхъ. Онъ писалъ, что родные, изъ корыстныхъ видовъ, держутъ его въ больниц, намреваясь до конца жизни признавать его сумасшедшимъ. Архіепископъ, убжденный въ выздоровленіи этого человка его умными письмами, поручилъ одному капеллану справиться у директора больницы, насколько правды въ томъ, что писалъ бакалавръ, велвъ ему вмст съ тмъ распросить обо всемъ самого больнаго, и освободить его, если онъ окажется правымъ. Директоръ больницы сказалъ пріхавшему капеллану, что бакалавръ остается такимъ же полуумнымъ, какъ былъ; что порою онъ говоритъ весьма здраво, но подъ конецъ всегда возвращается къ прежнему сумазбродству. Директоръ предлагалъ своему гостю лично удостовриться въ этомъ, и они отправились вмст къ больному. Проговоривъ съ нимъ больше часу, капелланъ не замтилъ въ немъ ни одного признака помшательства; напротивъ все, что говорилъ онъ, было такъ умно и такъ кстати, что посолъ архіепископа счелъ его вполн здоровымъ. Несчастный жаловался, между прочимъ, на директора госпиталя, говоря, что онъ признаетъ его полуумнымъ, въ благодарность за подарки, получаемые отъ его родныхъ. Богатство, вотъ величайшій врагъ мой, говорилъ онъ; ради его, родные мои считаютъ меня сумасшедшимъ, сами убжденные въ томъ, что это ложь. Не смотря на то, они упорно отстаиваютъ ее, не признавая видимаго милосердія неба, воззвавшаго меня отъ жизни животной къ жизни человческой. Онъ говорилъ такъ убдительно, что самъ директоръ больницы заподозрилъ было на минуту его родственниковъ въ жестокости и алчности, а капелланъ, вполн убжденный въ исцленіи бакалавра, ршился освободить и показать его самому архіепископу, дабы и тотъ засвидтельствовалъ несомннное исцленіе его. Директоръ больницы пытался было отклонить капеллана отъ принятаго имъ ршенія, увряя его, что онъ скоро раскается въ своей поспшности; но тщетны были вс предостереженія опытнаго человка, не перестававшаго повторять, что бакалавръ остается такимъ же сумасшедшимъ, какимъ былъ. Въ отвтъ на вс доводы директора, капелланъ показалъ ему письмо архіепископа, и тогда директору осталось выдать бакалавру платье и поручить его капеллану.

Переодвшись, бакалавръ пожелалъ проститься съ нкоторыми изъ своихъ товарищей и просилъ позволенія у капеллана извстить ихъ. Капелланъ позволилъ, и съ нсколькими другими лицами отправился вслдъ за освобожденнымъ больнымъ.

Проходя возл ршетки, за которой содержался одинъ бшеный, бывшій, въ ту пору, совершенно спокойнымъ, бакалавръ сказалъ ему: «прощай, братъ! Не имешь ли ты чего поручить мн; я ухожу отсюда, по вол Всевышняго, возвратившаго мн разсудокъ, не потому, чтобы я это заслужилъ, но единственно по безпредльной благости своей. Онъ не забудетъ, мой другъ, и тебя, если ты довришься и будешь молиться ему; а пока я позабочусь прислать теб нсколько лакомыхъ кусковъ, зная, по опыту, что сумасшествіе чаще всего бываетъ слдствіемъ желудочной и головной пустоты. Крпись же, мой другъ, и не падай духомъ, потому что въ посщающихъ насъ бдствіяхъ малодушіе только усиливаетъ страданія и приближаетъ послдній нашъ часъ».

Услышавъ это, другой бшеный, сидвшій напротивъ, быстро приподнялся съ старой рогожки, на которой онъ лежалъ совершенно голый, и закричалъ во все горло, спрашивая: какой это умникъ уходитъ изъ больницы, не въ мру окрпнувъ тломъ и душой?

— Это я! отвчалъ бакалавръ, мн не къ чему оставаться здсь посл той милости, которую Господь явилъ мн.

— Смотри, мой другъ! говорилъ ему полуумный, не сглазилъ бы тебя чортъ. Послушайся-ка меня и оставайся лучше здсь, чтобы не трудиться возвращаться назадъ.

— Я знаю, что я здоровъ и навсегда ухожу отсюда, сказалъ бакалавръ.

— Ты! ты здоровъ? ну Богъ теб въ помощь, воскликнулъ бшенный, только клянусь верховнымъ владычествомъ олицетворяемаго мною Юпитера, я поражу Севилью — за то, что она даруетъ теб свободу — такими ударами, память о которыхъ пройдетъ изъ вка въ вкъ; аминь. Или ты не вдаешь, безмозглый бакалавръ, о моемъ всемогуществ? Не вдаешь ли ты, что я громовержецъ Юпитеръ, держащій въ рукахъ моихъ громы, которыми могу разрушить и въ пепелъ обратить міръ. Но нтъ, я не до конца прогнваюсь на невжественный городъ; а ограничусь лишь тмъ, что лишу его на три года небесной воды, считая съ того дня, въ который произнесенъ этотъ приговоръ. А! ты здоровъ и свободенъ, а я остаюсь въ моей тюрьм полуумнымъ. Хорошо, хорошо, но повторяю: пусть знаетъ Севилья, что я прежде повшусь, чмъ орошу ее дождемъ.