Донбасс
Шрифт:
В штреке она нашла всех: отца, Андрея, Нечаенко, главного инженера Петра Фомича Глушкова.
Петр Фомич оправдывался:
— Я же сам все заранее проверил. Все предусмотрел. Даже специально поручил десятнику наблюдать за воздухом.
— Какому десятнику?
— Макивчуку.
— Макивчуку? — вскричал Андрей. — Да как же вы… как же вы Макивчуку могли доверить? — Но он тотчас же взял себя в руки. — Где Макивчук? — хрипло спросил он и, не дожидаясь ответа, бросился бежать по штреку.
А Виктор продолжал неподвижно лежать. То, что случилось с ним, представлялось ему не мелкой, случайной аварией — катастрофой, гибелью, концом: разбился, не долетев до цели, потонул, не доплыв до берега, а значит, и все, что сделал в эту ночь, вложив сюда всю свою душу, не имело теперь никакой цены. Словно и груды угля, которые он уже добыл, никуда не годились. Ну, уголь был, что из того, а рекорда не было.
А он шел в эту ночь на рекорд. Шел, как на праздник, как на самый великий праздник в своей жизни, и вот…
Внезапно вернулась Даша. Задыхаясь, вползла в забой и закричала:
— Сейчас… сейчас, Витенька, дорогой… Сейчас будет воздух!
— Воздух? — встрепенулся Виктор, схватил отбойный молоток и сжал его. Но молоток был мертв: воздуха в нем не было.
— Что же ты врешь! — и сердцах вскричал Виктор, тряся молотком. — Где воздух?
— Будет… Сейчас будет, Витенька… Понимаешь, Макивчук — сволочь.
— А-а! Будет! Будет! Когда же он будет? К утру?
— Что же ты на меня-то кричишь? — обиженно и чуть не плача сказала Даша. — Разве я виновата?..
Но Виктор уже не мог молчать; ему надо было найти виноватого, ему нужно было на ком-либо отвести свою горькую душу.
— Все, все хороши! — вскричал он. — Всем вам на меня наплевать!.. Вы все в сторонке, а в ответе я один…
У Даши даже горло перехватило от такой несправедливости.
— Как же… как же ты можешь?.. Да я… Я же люблю тебя, Витя-я!.. — вырвалось у нее невольно.
Но тут вдруг с резким свистом зашумел воздух в шланге, словно свежий ветер в степи…
— Воздух! Воздух! — восторженно заорал Закорлюка-младший.
— Витя, воздух! — радостно вскрикнула Даша, бросаясь к Виктору.
Но тот только грубо отмахнулся от нее:
— А, не мешай! — Молоток трепетал в его руках, и он сам уже трепетал от нетерпения и счастья. И Даша не обиделась. Она знала, что в груди забойщика сейчас клокочет другая, великая любовь, — к ней она и не ревновала.
"А меня он не любит, ну и пусть! — думала она. — И пусть! Зато я люблю. И никто у меня этого не отнимет. И я счастлива, что люблю. И люблю такого, какой он есть, — грубого, неласкового, хорошего… И, может быть, когда-нибудь он это поймет и тоже полюбит…"
А Виктор, нервно врубаясь в уголь, думал о своем: "Ой, успею ли упущенное наверстать?! Надо успеть. Надо! Надо! Который теперь час? Ох, проклятый воздух, как ты меня подвел!" Но молоток работал ровно, воздуха в нем было много, и к забойщику стали возвращаться прежние спокойствие и уверенность.
"Что она такое сказала про любовь? — вдруг вспомнил он Дашу. — А! Ну да, конечно. И она и вся их семья меня, как родного, любят… даже неловко… А я обидел ее. Эх, нехорошо!.." — но ему некогда сейчас было думать об этом.
И он все рубал да рубал уголь, не ведая усталости… За его спиной появлялись в забое все новые и новые люди — он их не видел. Они переговаривались меж собою — он их и не слышал. Явился Журавлев он и этого не заметил. Он рубал уголь, уже позабыв и о Стаханове и о рекорде, весь оживленный азартом, счастьем и радостью привычного труда, в нем одном находя наслаждение и награду…
Он очнулся только в конце последнего уступа, когда увидел, что дальше идти некуда…
— Неужели все? — огорченно спросил он, опуская отбойный молоток.
Его тотчас же окружили люди. В темноте он многих не узнал.
— Все, все, Виктор! — радостно закричал дядя Прокоп. — Как раз и смене конец.
— А… сколько? — с тревогой спросил он.
— По моим подсчетам, сто пятнадцать, не меньше… Рекорд твой! Поздравляю!
— Ура-а! — закричала Даша, и все кинулись обнимать и целовать героя.
А он, еще хмельной от рабочего вдохновения, готовый еще и еще рубать, пожимал протянутые руки, отвечал на объятия и поцелуи и сам при этом бормотал что-то отрывистое, бессвязное и восторженное. Поцеловал он и Дашу, сам того не заметив; это был их первый поцелуй; он так и случился — в забое! — у обоих на губах и зубах поскрипывала угольная мелочь…
В откаточном штреке героя поздравил Светличный.
— Смотри! — показал он Виктору на нагруженные вагонетки и потом на люк, из которого щедрой струей падал в вагончики уголь. — Это все твой уголь! Семь железнодорожных вагонов, не меньше…
И Виктор покорно посмотрел на люк, словно в первый раз видел, и на струю угля, падающую в вагонетку. Да, хороший уголек, жирный, зернистый… Всего час назад стоял он нерушимой стеной в недрах земли, миллионы лет стоял, пока не приступился к нему Виктор… Теперь он пойдет на-гора — людям… И Виктор вдруг почувствовал, что нет на земле чести выше, чем быть шахтером…
Ну, шахтеры, пошли! — громко скомандовал он, и все шумной гурьбой пошли за ним по штреку.
Начиналось триумфальное шествие Виктора Абросимова, утро его славы…
На поверхности, у клети, его первым встретил Сережка Очеретин, весь какой-то взъерошенный.
— Врут, что ты сто пятнадцать тонн вырубил? — тихо, тревожно спросил он.
— Вырубил. И еще больше вырубать можно! — ответил Виктор.
— Так это… это ж чудо! — ахнул Сережка, хватая Виктора за руки. — Ты скажи как?