Донесённое от обиженных (фрагмент)
Шрифт:
* * *
В пасмури закатилось солнце, что стало заметно по тому, как угас сочившийся сквозь облака ток рыхлого света. Тем временем разлив реки намного сузился: слева теснил косогор с бедным посёлком на нём, а правый берег и до того был всхолмленный. Течение убыстрилось. Парень, он опять взял вёсла у Байбарина, сейчас лишь чуть-чуть шевелил ими, направляя ход баркаса. Саженях в двух от него сильно всплеснуло, через минуту всплеск повторился за кормой. Парнишка жадно глянул на то место: - Таймень! Зда-а-р-рровый! Прокл Петрович улыбнулся: - Не сом? - Не-е!
– гребец убеждённо, с лёгкой укоризной напомнил: - На перемыках-то таймень шарахает за чехонькой! Байбарин подумал: вот ведь взял в себя, живёт с этим и с этого не сойдёт... Мысли опять занял сын, который никак и родился со своим таланом. Прокл Петрович угнетённо признал в себе некоторую зависть. Смущала неотвязность соображения, что если бы не жена, не её нужда в заботе, он хоть сегодня подался бы далеко-далеко - в намоленное место. "Но привёл ли бы туда Бог?
– усиливался почувствовать хорунжий.
– Господи, дай знак!" Баркас плыл и плыл вниз по Уралу; в стылой полутьме по правому берегу тянулся чернеющей зубчатой стенкой лес. От него наносило тоскливый запах трухлявых пней, заплесневелого гнилья. По левую сторону распростёрлась низменность. Откуда-то издалека, из пропадающего в потёмках залитого водой займища, долетали еле слышные призывы дикого селезня. Сырость от реки стала гуще, улеглась ночь. Варвара Тихоновна, легонько пристанывая, жаловалась на стеснение в груди и на то, что "в поясницу вступило". Лодка обогнула гористый мыс справа, и впереди зажелтели в темноте огоньки хутора. С хозяином баркаса было обусловлено, что батрак сплавит их до этого места. Причалили к неструганым сосновым мосткам, парень побежал на хутор - раздобыл опорки разутому пассажиру. Прокл Петрович и парнишка, поднатужившись, помогли Варваре Тихоновне взобраться на причал. В ближнем дворе путники упросились на ночлег. На другой день они попрощались с гребцом и на нанятой повозке начали беспокойный путь к Баймаку. В дороге, занявшей не одни сутки, дважды возбуждали интерес красных разъездов. В первый случай среди красноармейцев оказался знакомый возницы: обошлось разговором между земляками. Но в другой раз поворачивалось так, что впору подержаться за сердце. От полуденного солнца слезились глаза. Под колкими лучами выпаривались весенние лужи, и дорога извилисто убегала к Баймаку подсушенная, исчерна-коричневая, изморщиненная начинающими черстветь колеями. До посёлка оставалось вёрст двадцать. Поворот уводил за расплывчато-серый массив голого кустарника, а там и открылась - будто их и поджидала стоянка красных. Один, верхом, отделился от дюжины товарищей. Он с видом бека покачивался на иноходи малорослого савраски, драгунская трёхлинейка висела на передней луке седла. В желании выглядеть необычайно гордым человек усиленно сжимал губы - чтобы не сказать слова и тем не повредить впечатлению. Те, что были невдали, посматривали угрюмо-любопытно, и Прокл Петрович ощущал скобление тупым ножом по нервам. Взяв тон незаслуженной обиды, со стариковской слезой в голосе сообщил, что не чужой в этом краю: в Баймаке проживает дочь. А едут они к ней с пепелища: от постоя пьяных казаков сгорел дом. Всадник спешился и оказался небольшим и щуплым. Нахраписто схватив пристяжку под уздцы, другой рукой махнул Байбарину: вон с подводы! Но неуверенность в могуществе жеста подгадила. - Ничо не знаю! Слазь!
– прервал он чванливое безмолвие. Хорунжего окатило дерзновенное исступление жертвы, полыхнув удавшейся угрозой: - В Совете Баймака разберут ваш произвол. Красноармеец зыркнул исподлобья и вдруг разразился бранчливым многословием. Суть сводилась к тому, что он делает как надо. - Теперь так! Теперь поверь кому! Прокл Петрович, при острие риска у горла, отдался инстинкту дерзости: - Совет на то и поставлен, чтобы проверять! И вас - в первую голову! Красный, словно задумавшись, неторопливо взял в руки винтовку и, всем видом показывая, что сейчас направит её на Байбарина, спросил со зловещей вежливостью: - Ваша дочь за кем будет замужем? Вопрос - а не враг ли его зять красным?
– лишь сбивал порыв, не суля чем-то помочь. Прокл Петрович призвал мысленно Бога и в чувстве броска с высоты в воду ответил: - За инженером Лабинцовым. Красноармеец принял ремень ружья на плечо, повернулся к своим и, воздев руку, прокричал дважды: - К Лабинцову едут! К Семёну Кириллычу! Хорунжий, в натянутой недоверчивости к происшедшему, теперь имел перед собой лицо не только не злобное, но даже дружественное. - Родня Семёна Кириллыча?
– сказал человек с симпатией и фамильярностью. Давай, ехайте! Можно! Возчик, сгорбленный, внешне хранивший смиренное равнодушие, потянулся, сжимая вожжи, к красноармейцу и осторожно уточнил: - Пропускашь, благодетель? Тот властно и лихо указал рукой: - Вези-ии! Торчащий из глины камень дал искру о копыто коренника; запряжка трусила мелкой рысью, поблескивая отбелёнными подковами. Прокл Петрович смахнул с носа капли пота и, качнувшись от тряски телеги, заглянул в лицо жены. Она казалась рассеянно-спокойной, но когда заговорила, дребезжащий голос выдал смертное изнурение: - Нельзя Бога гневить - но хоть бы уж один конец... Близкая встреча с дочерью, переживания: что там у них?
– вскоре, однако, оживили её. Между тем погода сгрубела, как говорят в народе. Вечером, когда въезжали в Баймак, солнце чуть виднелось, запелёнутое в тучи. Повозка встала у палисадника с сиренью, одевшейся пухлыми налитыми почками, за нею голубел фасад обшитого шпунтом дома. У путников после жгучести приключений и от неизвестности впереди сохло во рту. Прокл Петрович, храбрясь, сказал жене с деланной непринуждённостью: - Так бы и выпил бадью клюквенного морса!
30
Запив морсом полтораста граммов водки, Юрий насладился тем, как кровь блаженным жаром плеснула в виски и щёки. Нещадная похмельная подавленность улетучилась. Он босиком потрусил по плюшевому ковру к окну и приотворил створку. Ворвавшийся ветерок колыхнул край скатерти, что свисала со стола до самого пола. Вдохнув весенней свежести, пахнущей городским садом, омытым дождём, Юрий поморщился от нелёгкого душка в номере. Благоразумно остерегаясь простуды, он надел свитер и пиджак и распахнул окно настежь. Незаведённые карманные часы встали, но тикавший на буфете гостиничный будильник показывал без восьми двенадцать. Начав вчера вечером, Вакер и Житоров "добавляли" всю ночь. В пять Марат грянулся наискось на кровать - Юрию пришлось, страдая и матерясь, искать удобного положения в кресле. Незаметно для себя он сполз с него и уснул на полу. Растолкал поднявшийся около восьми Житоров - больной, придавленно-лютый после пьянки. Стоит оценить, что в таком состоянии он заставил
– мысленно злорадствовал Юрий, ложась на освободившуюся кровать.
– Премиленькое самочувствие для хлопот дня!" Расслабленно уплывая в сон, он приголубил мысль: ах, жить бы да поживать в командировке вроде такой, как эта, не завися (в разумно-допустимой, понятно, степени) от редактора и прочего начальства!.. Не будь же бездушной, партия: нужен, пойми, нужен тебе писатель Вакер! И нельзя ему без максимума того, что полагается нужному писателю... Проветрив номер, Юрий нажал кнопку электрического звонка - появившейся горничной было велено сказать официанту, чтобы принёс суп харчо и бутылку грузинского вина "хванчкара" (винную карточку здешнего ресторана гость знал наизусть). Аппетит отсутствовал напрочь, но Вакер, убеждённый в живительности горячего, упрямо съел суп, немилосердно наперчив его. Теперь можно было в полноте интереса призаняться вином... Вспоминалось, как давеча Марат, донимаемый выспрашиванием о пытках, опускал расширенные подёрнутые слизью зрачки: - Пытки исключены! В советском государстве их нет! (Через год с небольшим, начиная с июля тридцать седьмого, исчезнут какие-либо основания для этого утверждения). - Эхе-хе!
– с шутливо-показной горечью вздохнул Вакер.
– Куда мне, верблюду, знать плакатные истины?
– сменив тон, сказал с циничной простотой: - По морде ты его двинул вполне привычно. Житоров искоса полоснул каким-то дёрганно-вывихнутым взглядом: - Есть категория нелюдей, которым нет места в социалистическом государстве! Они не должны его законы использовать для прикрытия. Убийцы из белых, из кулаков, поджигатели кулацких восстаний... К этой категории применимы все целесообразные средства... Вакер, умело наседая, исподволь наводил приятеля на детали, и тот "раскрутился": он пытает Сотскова и Нюшина калёным железом. "Ого, это весомо!" - взыграла журналистская жилка у Юрия. Он был уверен "на семьдесят процентов" (оговорку всё же считал необходимой), что, по меркам высшего руководства, Житоров злоупотребляет должностной властью. "Подбросить в Белокаменной кому повыше - глядишь, и дед не вызволит..." за стаканом вина он разжигал в себе возмущение садизмом Марата: "Разнуздался, субчик! Перерождаешься в палача..." Душащая крики пытаемых камера, жуткий запах горелого живого мяса... Сцена могла бы здорово впечатлить читателя... Вывод, что это несомненно так, уступил место неназойливому вопросу: пойти погулять и заглянуть в библиотеку или позвать горничную, которая посматривала вполне обещающе? Рассудив, что гостиница без горничных не живёт, а проветриться полезно, особенно сейчас, он поспешил на улицу. Энергичным шагом, похожим на бег, ходил под высоким, в таявших облачках небом, и было приятно, что весенний свет нестерпим для глаз, а деревья скоро обымутся зеленоватым дымком. Отдавшись звучащей в нём легкомысленной мелодии чарльстона, Юрий завернул в библиотеку. Его всегда влекли книжные полки, хранилища книг, где можно рыться с шансом напасть на что-либо малоизвестное, но примечательное стилем ли, постройкой ли вещи. На библиотеках сказывалась партийная забота об идейности, и Вакера не удивило отсутствие Аверченко, Арцыбашева и других авторов, кого подверг бичеванию Горький. Тем занятнее показалось, что Есенин, которого пролетарская критика оярлычила как реакционного религиозника, был здесь. И на улице только что Юрий видел театральную афишу, свежеукрасившую тумбу: спектакль "Пугачёв", было объявлено, поставлен "по одноимённой драматической поэме Сергея Есенина. Режиссёр Марк Кацнельсон". Заметим, что первая попытка поставить "Пугачёва" относится к 1921 году, в котором поэма увидела свет. Мейерхольд задумывал сценически воплотить произведение в своём Театре РСФСР I - но всё так и окончилось проектом.
31
На другой день, в воскресенье, Житоров позвонил в гостиницу и пригласил приятеля к себе домой. Жил в десяти минутах ходьбы. Встретил он Юрия, облачённый в белые вязаные подштанники и в футболку. Ткань обтягивала развитые округлые мышцы ног, скульптурный торс. Он выглядел выспавшимся. - И у такого занятого начальства выдаются выходные!
– располагающе улыбнулся гость.
– Я свидетель редчайших минут. - Ничего смешного - в самом деле, замотан. И сегодня свободен только до восьми вечера, - слова эти были произнесены со снисходительным дружелюбием. Житоров занимал трёхкомнатную квартиру в доме, где обитали исключительно ответственные лица. Жена, спортсменка, инструктор ОСОВИАХИМа по управлению планёром, не пожелав бросить работу, осталась в Москве. Супруги решили "пожить двумя домами" - учитывая, что Марат назначен в Оренбург не навечно. Вакер прошёл за другом в гостиную. Полы, недавно вымытые приходящей домработницей, поблескивали бурой, со свинцовым отливом краской, что не шла к весёленьким золотистым обоям. Не под стать им был и тёмно-коричневый - по виду неподъёмно-тяжёлый - диван, обитый толстой кожей. Кроме него, в комнате стояли два кресла в чехлах, голый полированный стол, пара стульев, сосновый буфет (точно такой, как в номере Вакера) и тумбочка с патефоном на ней. - Ну-у, мы на финише? Можно поздравить?
– шаловливо и в то же время торжественно обратился гость к хозяину. По недовольному выражению догадался: поздравлять-то и не с чем. Тем не менее Житоров произнёс с апломбом: - В любую минуту мне могут позвонить, что признание есть!
– встав перед усевшимся в кресло приятелем, брюзгливо добавил: - Сегодня пить не будем. Хватит! И-и... не знаю, чем тебя угощать... - Угостишь чем-нибудь!
– неунывающе хохотнул Юрий. Хозяин, будто никакого гостя и нет, прилёг на диван, отстранённо развернул областную газету. Друг внутренне вознегодовал: "Смотри, как козырно держится, скотина!" Стало понятно - его пригласили из самодовольного, показного гостеприимства: "А то скажешь - ни разу в дом не позвал". Он, однако, не пролил вскипевшей обиды, а, закинув ногу на ногу, задал тривиальный вопрос: - Что интересного пишут мои местные коллеги? - Да вот гляжу... производственные успехи, как обычно, растут... Ага, отмечается успех другого рода: самогоноварение из зерна изжито. Но из свёклы, картошки - продолжается...
– пробегая взглядом столбцы, подпустил саркастическую нотку: - Критика в адрес милиции, прокуратуры... куда смотрят партийные органы на местах? Марат уронил газету на пол: - Вот что я скажу. Какие ни будь у нас достижения, но и через сто лет самогонку будут гнать! - Интересное убеждение чекиста!
– поддел Юрий и, забирая инициативу, "поднял уровень" разговора: - Я вчера перечитывал Есенина - он бы с тобой согласился. Но я не о самогонке, хотя он в ней знал толк. Его поэма "Пугачёв" - вещь, примечательная прозрачными строками... Между прочим, место действия - здешний край. Ты её давно читал? Помнишь начало - калмыки бегут из страны от террора власти?.. Начальство, продолжил он пересказ, посылает казаков в погоню, но те - на стороне калмыков. Казаки и сами хотели бы уйти. Он процитировал по памяти: - "Если б наши избы были на колёсах, мы впрягли бы в них своих коней и гужом с солончаковых плёсов потянулись в золото степей..." - Читал дальше: умело, напевно - о том, как кони, "длинно выгнув шеи, стадом чёрных лебедей по водам ржи" понесли бы казаков, "буйно хорошея, в новый край..." Житоров слушал без оживления, покровительственно похвалил: - Память тебе досталась хорошая. Друг, считавший свою память феноменальной, обдуманно развивал мысль о поэме: - Есенин писал "Пугачёва" в двадцать первом году, в год восстаний. Начал писать в марте - когда вспыхнул Кронштадтский мятеж... Он выдержал паузу и произнёс в волнении как бы грозного открытия: - Создана антисоветская поэма! Воспето, по сути, крестьянское, казачье... кулацкое, - поправил он себя, - сопротивление центральной власти! - Я тебе докажу...
– проговорил он приглушённо от страстности, с суровой глубиной напряжения. Его лицу сейчас нельзя было отказать в подкупающей выразительности.
– Во времена Пугачёва, ты знаешь, столицей был Петербург, из Петербурга посылала Екатерина усмирителей. А в поэме, там, где казаки убивают Траубенберга и Тамбовцева, читаем: "Пусть знает, пусть слышит Москва - ... это только лишь первый раскат..." Он был сама доверительная встревоженность: - Ты понял, какое время имеется в виду? Марат, в притворном легкомыслии, сыронизировал: - Шьёшь покойнику агитацию - призыв к побегу за границу? "Индюк ты!
– мстительно подумал Юрий.
– Будь я в твоей должности анализом и дедукцией уже вывел бы, кто прикончил отряд!" Его так и тянуло явить этой помпадурствующей посредственности, как он умеет добираться до сердцевины вещей. - Есенина хают, - сказал он, - за идеализацию старого крестьянского быта и тому подобное, но никто не сомневается, что он - патриот, что он влюблён в Русь. Так вот, этот русский народный, национальный поэт призывает массы обратиться к врагам России как к избавителям... Превозносит Азию, восхваляет монголов. Его Пугачёв упивается: "О Азия, Азия! Голубая страна ... как бурливо и гордо скачут там шерстожёлтые горные реки! ... Уж давно я, давно я скрывал тоску перебраться туда..." Юрий замер, всем видом побуждая друга внутренне заостриться, обратить себя в слух: - У Есенина Пугачёв заявляет, что необходимо влиться в чужеземные орды...
– "чтоб разящими волнами их сверкающих скул стать к преддверьям России, как тень Тамерлана!" - с силой прочёл он. Глаза Житорова ворохнулись огоньком, точно сквозняк пронёсся над гаснущими углями. Полулёжа на диване в хищной подобранности, он смотрел на приятеля с въедистым ожиданием. Тот, как бы в беспомощности горестного недоумения, вымолвил: - Потрясающе. Другого слова не подберёшь... Поэт, - продолжил он и насмешливо и страдающе, - поэт, который рвался целовать русские берёзки, объяснялся в любви стогам на русском поле, восторгается - мужики осчастливлены нашествием орд: "Эй ты, люд честной да весёлый ... подружилась с твоими сёлами скуломордая татарва". Гость угнетённо откинулся на спинку кресла и вновь подался вперёд с мучительным вопросом: - А?.. Ты дальше послушай, - проговорил гневно и процитировал: "Загляжусь я по ровной голи в синью стынущие луга, не берёзовая ль то Монголия? Не кибитки ль киргиз - стога?.." Вакер простёр руки к окну, словно приглашая посмотреть в него: - Он уже так и видит на месте РСФСР новое Батыево ханство! Замечая, как всё это действует на друга, сказал с нажимом язвительности и возмущения: - Пугачёв выдан сподвижниками из трусости, они купили себе жизнь. Они предатели! Ну, а кто тот, кого подаёт нам Есенин под видом Пугачёва? Нарисованный крестьянским поэтом крестьянский вождь - призывает вражьи орды на свою родину! Житоров, знавший лишь есенинскую "Москву кабацкую", подумал с невольным уважением: "Какие, однако, достались Юрке способности! В двадцатых-то никого не нашлось, кто бы нашим глаза открыл... Шлёпнули б Есенина как подкожную контру!" Он сказал укорчиво: - Стихи ещё когда написаны, а ты до сих пор молчал? Вакеру не хотелось признаться, что он раньше не читал "Пугачёва". Он читал у Есенина многое, но не всё: поэт, казалось ему, опускается до "сермяжно-лапотной манеры", а это "отдаёт комизмом". - Ты же знаешь, - ответил он с извиняющейся уклончивостью, - я люблю Багрицкого, Светлова, Сельвинского... А на выводы, - произнёс твёрдо, с серьёзным лицом, - меня навели решения партии - о том, как опасна произвольная трактовка истории. Он говорил о постановлениях середины тридцатых, когда была отвергнута так называемая "школа Покровского" - за то, что рассматривала прошлое страны лишь как череду классовых столкновений и революционных вспышек. Сталин нашёл, что упускаются сильнейшие средства воздействия, связанные с национальным чувством. Прежний подход был заклеймён как "вульгаризация истории и социологии". Теперь выдвигались "новые основы" воспитания - "в духе советского патриотизма". Всё шире и чаще стали употреблять выражение "Советская Россия". Её историю требовалось подавать как естественный рост от Великого княжества Московского к Русскому царству и потом к Российской империи. Трёхсотлетнее иго татар открывало возможность усиленно напоминать о священной ненависти народа к иноземным поработителям. Народ ничего так не желал, как гибели захватчиков, шёл на величайшие жертвы в борьбе с ними... - Вот что является исторической правдой, и через её показ осуществляется принцип правдивости, - произнеся ещё несколько подобных фраз привычно-гладким слогом, Вакер зловеще понизил голос: - Но кое-кто занимается отравительством... Мы воспитываем любовь и уважение к фигуре Пугачёва, а у него на уме якобы - разящие волны нашествия! Тень Тамерлана - желанный союзник. - Ставка на басмачество! В начале двадцатых хлопотно было с ним!
– сказал Житоров с категоричностью, как бы выявив самую суть поэмы. Юрий кивнул и, словно обнадёженный, встал с кресла. Открыв дверцу буфета, он обернулся к хозяину со словами: - Ты, безусловно, прав! Но кончилось ли на том?
– запустив, не глядя, руку в буфет, выудил бутылку "зверобоя". "Что он мне приготовил?" - прятал в этот миг нетерпение Житоров. - А-аа... это... Шаликин как-то принёс, - пояснил, занятый иным, о бутылке. Гость задумчиво переложил её из руки в руку, подержал и поставил на стол. Давеча, когда хозяин говорил, что сегодня они пить не будут, зрачки непроизвольно отклонились к буфету: это не прошло незамеченным. ...Марат знал - приятель всё расскажет, - и не желал, чтобы тот слишком упивался своим значением. Не ясно ли, что Юрка пробует его выдержку, говоря с умиляюще-нахальной просительностью: - Я посмотрю на кухне? Он не отвечал, сохраняя холодное спокойствие. Гость принёс из кухни хлеб, электроплитку и найденную в шкафу банку говяжьей тушёнки. Предупреждая вероятное неудовольствие, произнёс многозначительно: - В поэме - калмыки бегут со всем своим скотом в Китай... Ты уже всё понял, но я скажу... Суди сам: представитель центральной власти обращается к казакам, к тем, - он выделил ударением, - "кто любит своё отечество!" Вакер подошёл к дивану, на котором боком полулежал друг, наклонился к нему: - С чем обращается? Слушай...
– и привёл есенинские строки: - "Нет, мы не можем, мы не можем, мы не можем допустить сей ущерб стране: Россия лишилась мяса и кожи, Россия лишилась лучших коней". "Россия лишилась мяса и кожи...
– впечаталось в мозг Житорова, - какая антисоветская подначка!" - Ну?
– срываясь, поторопил резко и хмуро. Юрий передвинул на столе электроплитку, поискал взглядом розетку. - И что услышал представитель Москвы?
– проговорил вкрадчиво, косясь на Марата.
– Что ответили казаки о калмыцком народе?
– Вакер аффектированно продекламировал: - "Он ушёл, этот смуглый монголец, дай же Бог ему добрый путь. Хорошо, что от наших околиц он без боли сумел повернуть". Хозяин, всё ещё стараясь выглядеть непроницаемым, показал, что ему не надо разжёвывать: - Национальной интеллигенции адресовано - башкирам, татарам. Подливается масло в их мечту - о расчленении страны. - Провокация, - в тон ему договорил гость и достал из буфета, в котором рюмок не оказалось, чайные чашки. Он вынул из кармана пиджака складной нож, оснащённый для походов, откупорил бутылку, затем вскрыл и поставил на электроплитку банку с тушёнкой. Распространился соблазнительный аромат разогреваемого говяжьего отвара с пряностями. - Мне не наливай!
– Житоров махнул рукой слева направо, будто отсёк что-то. - А я и не наливаю, - приятель наполнил свою чашку настоянной на траве зверобой водкой, отломил ломтик хлеба и опустил в банку с тушёнкой, напитывая его бульонцем: - Пробовал так - корочку с соусом? Марат глянул с небрежным любопытством, ноздри его дрогнули. Поддавшись, протянул руку к буханке, чтобы тоже отломить хлеба, но друг остановил: - Вот же готовенький...
– подцепил лезвием разбухший ломтик и так, словно сам с удовольствием съел его и сейчас облизнётся, сказал: - Из поэмы у вас в театре спектакль сделали. Глаза Марата засветились такой впивающейся остротой, что показались заворожёнными чем-то сладостным. Юрий поднёс к его губам свою чашку, говоря: - Как произнесут со сцены: "Россия лишилась мяса и кожи..." "Произнесут!
– ухватил Житоров, в оторопи отхлёбывая из чашки.
– А если б уже произнесли?" Внутри черепа будто ворочалось что-то твёрдое невероятной тяжести. Едва не сорвалась с языка фамилия сотрудника, который контролировал культуру в крае. "У-ууу, Ершков, дармоед подлый! Попью я из тебя крови..." Юрий, захваченно-участливо, словно лекарство больному, налил водку во вторую чашку. - Да дай заесть!
– взвинченно и грубо бросил Марат. Приятель доставил к его рту кусок мяса на лезвии, при этом не уронив ни капли сока. Прожёвывая, хозяин спросил как бы между прочим: - Когда премьера? - Завтра. В мысли, что с мерами он не запоздает, Житоров приказал смягчённо-барственно: - Слетай за вилками, что ли. Когда Юрий вернулся из кухни, оба дружно налегли на выпивку и тушёнку. Безвыразительно, точно отпуская замечание о чём-то будничном, Вакер сказал: - Представителя Москвы, Траубенберга, и второго... их убили, совсем как...
– он замолчал, цепко глянув в глаза приятелю. Мы же поясним относительно фамилии Траубенберг, что уже упоминалась в нашем рассказе. Жандармский офицер, который её носит, не придуман. Возможно, Есенин знал о нём и нашёл фамилию подходящей для поэмы. В противном случае мы имеем дело со случайным совпадением. Вернёмся к нашим героям. Юрий увидел, как мускулистое лицо друга сжалось от глубинного озноба, вызванного прикосновением к застарело-болезненному узлу. "Тешится!
– отравленно думал Житоров.
– А как же - вон что раскрыл!.. Параллели тебе, сравнения... Демонстрирует себя!" Подхватив вилкой порцию тушёнки, Марат закапал стол жиром: - А ведь хотел бы, чтоб условия изменились, а?
– он вдруг расхохотался полнокровно и добродушно. Рассмеялся и Вакер. - Какие, ха-ха-ха... условия?
– сказал беспечно, словно едва справляясь со смехом, а на деле усиленно скрывая насторожённость. - Ну, чтобы стало возможным поафишировать себя в печати, а не только здесь, передо мной... Разобрать поэму, показать всем, как умно ты до того и до сего дошёл... Душа у Юрия остро затомилась. Друг оказался так близок к истине! Хотя, если глядеть трезво, учитывая все выгоды и невыгоды в его, Вакера, положении... - Ты меня подозреваешь в антисоветчине?
– он постарался передать клокотание еле сдерживаемой обиды. Высказанное, казалось, возбудило в хозяине угрюмую радость. - Если б подозревал - то неужели сидел бы тут с тобой и пил?
– произнёс он с удивлением и приподнятостью. - Наверно, нет, - гость счёл нужным это сказать, убеждённый, что подозрения и не только они никак не противоречат задушевности совместной выпивки. "Гадюка!" - было самым мягким из слов, которыми он мысленно одаривал друга. - Пей, - мирно пригласил тот и, когда чашки опустели, продолжил растроганно-успокаивающе: - Мне ли не знать твою преданность советской власти? Если бы не она, - заметил он несколько суше, - кто бы ты был? Какой-нибудь судебный репортёришка, писака третьего разбора. Впереди тебя были бы многие-многие - те, кто сбежал за границу, и те, кого мы вытурили, пересажали, перешлёпали...
– лицо Житорова дышало сладкой живостью.
– И в литературе тебе бы не прогреметь - ты ж не Есенин, хо-хо-хо...
– заключил он жёстким дробным хохотком.
– Ну о чём ты написал бы роман? О трудной судьбе обрусевшего немчика, сына захолустного фельдшера? Ой, как кинулись бы покупать эту книгу!
– опьяневший друг, откровенно паясничая, захлопал в ладоши. Потом стал нахмуренно-серьёзным: - Тему для романа, положение - в награду за роман по теме - тебе может дать только наше государство, и ты это знаешь. Приятель опять не дал промаха, и, хотя на сей раз это успокаивало Юрия, а не пугало, всё равно было неприятно. Убрав со стола руки и сидя с видом чинным и оскорблённым, он высказал с прорывающейся злобой: - Говоришь со мной, как с кем-то... кто со стороны прилип! Я с девятнадцати лет - коммунист, я - сын коммуниста! Житоров смотрел с ледяной весёлостью: - Что ещё у тебя новенького? Коли уж я подзабыл - кто ты и с какого года?
– назидательно подняв указательный палец, сказал с безоговорочной требовательностью, как подчинённому: - Романа я от тебя жду и яркого! Чтобы героизм воспевался с максимальным накалом! Вакер оценил удачный миг и с охотой отыгрался: - Самого основного, наиболее героического факта, ради которого я, по твоему вызову, приехал, - выговорил елейным голосом, - ты что-то не можешь мне представить. Друг протрезвел от ярости, череп болезненно распирало: "Ишь, ехидная сволочь!" Готовый хлынуть мат сдержал редкостным волевым нажимом - дабы приятель не торжествовал, как метко и глубоко воткнул булавку. - А на тебя я не трачу время?
– рука хозяина простёрлась над столом, растопыренные пальцы мелко подрагивали.
– Не говорил я тебе - сегодня не пьём?! Над тобой же сжалился - и... благодар-рр-ность получаю! Юрий, как бы в приступе стыдливой тоски, понурил голову. - Умолкаю, умолкаю, умолкаю...
– проговорил с раскаянием. - Водочка тебя утопит, - со злым наслаждением предсказал Житоров.
– Ну, по последней - и я в управление, чтобы из-за тебя день не терять! Простившись с гостем, он сквозь дверь послушал, как удаляются его шаги, и устремился к телефонному аппарату.
32
Житоров лёг ничком на диван, прижал к его прохладной коже лицо, осыпанное жаром азарта. Возбуждённый ум подсказывал, что услышанное от Вакера надо оформить как собственные анализ и выводы. И направить не только непосредственному начальству, но и деду. Тот может - подвернись какой-нибудь вопрос, касающийся литературы, - пристегнуть к нему докладную внука, и она попадёт к Сталину... О, был бы фарт, окажись, что не только в оренбургском, но и в других театрах - в самой Москве!
– ставят спектакли по поэме "Пугачёв"! Тут уж Сталин оценит чекиста, который просигналил, когда все остальные деловито моргали... У Марата намечалось свидание вечером. Девушкой в своё время обеспечил Шаликин, обладавший не только страстишкой, но и умением отметиться. Наедине, с тем тактом, который внушает уважение к делу и к пристойности, показал фотокарточку из служебной папки: "Новый секретный сотрудник. Хорошо бы вам самим с ней побеседовать..." Квартира, предназначенная для уединённой передачи сведений, скромно помогла знакомству. Студентка мединститута как источник информации не стала существенной ценностью, но в ином проявила себя вполне достойно. Однако у Житорова выветрилось желание убедиться в этом в очередной раз: ревниво звало дело. Он вызвал автомашину и скоро был у себя в управлении. Девушка, отперев заветным ключом квартиру, никого в ней не застанет. Зазвонит телефон, и она услышит: встреча откладывается. Падёт ли на её лицо тень? Марату было мало убеждения, что он нравится женщинам и весьма. Он хотел, чтобы каждая переспавшая с ним только о нём и думала, безраздельно покорённая. Реальность же не уставала иронизировать. "Отдавалась мне так самозабвенно! А через два дня - с недоноском..." - узнавая об одной, другой, третьей, он беспомощно перекипал неистовством. Он не женился на неотразимой девушке, которую отбил у Вакера, ибо воспалённо-трепещущее "я" не выдерживало терзания: рано или поздно такая породистая, изысканная красотка изменит ему, мужу, и он не сможет жить, не убив её и того недоноска... Судьба будет скомкана. Остановил выбор на девице, влюблённой в планёры: в свои двадцать три она и впрямь оказалась девицей. Работавшие с нею мужчины давно привыкли, что ухаживаний она "не понимает", и видели в ней товарищески-симпатичное бесполое существо. После его женитьбы оставленная красавица вышла замуж за сравнительно молодого отличаемого руководством работника внешторга. Марат возобновил с нею близость. Ревнуя её к мужу, черпал своеобразное утешение в том, что не ему изменяют, а с ним, не он унижен, а наоборот. Он захлёбывался в омуте душевных искажений, ненасытно ошпаривал горло изощрённо-острой смесью, пока не приспел отъезд из столицы в Оренбург.
...Вакер, в отличие от друга, не мучался тем, что приятная ему женщина может оказаться благосклонной к кому-то ещё. Он ценил упоительность мига самого по себе, безотносительно к прошлому и к грядущему. С завидным мужеством Юрий преодолел путь, изобиловавший терниями, и сделался мужем прославленной молодой поэтессы, чей отец, литературный критик, носил военную форму, демонстрируя воинствующую идейность. Он возглавлял журнал, который, насаждая пролетарскую культуру, с определённой избирательностью указывал на сорняки и рьяно призывал к прополке. Вакер со стойкой миной приветливости выносил угловатость сердитого человека, подкатываясь к дочери, воздавая в печати хвалу её стихам. Однажды в доме отдыха железнодорожников, на вечере после её выступления, он отменно танцевал с нею шимми, и потом в отведённой ей комнате оба разделили бурный наплыв радости. Однако чувственная дочь твердокаменного марксиста вовсе не собиралась выделять Юрия из среды своих спутников. Это не загнало его в плен смущению. Обуздывая внутреннюю дрожь, он зимой отчаянно тратился на цветы и с букетом дожидался возлюбленную у подъезда её дома, зная, что к себе она вернётся не одна. В конце концов, взглядывая на него, она стала как-то задумываться - чем дальше, тем теплее. С неуклонностью укореняющейся привычки это привело к тому, что был зарегистрирован брак. Когда появился сын, радость Юрия не была трескучей, но и известного рода сомнения не оказались крикливыми. Болезненный ребёнок в двухлетнем возрасте умер от инфлуэнцы. Минула ещё пара лет: кремлёвский хозяин, давно замечавший, что на литературном подворье недостаёт строгости, а сторожа стучат в колотушку больше себе на радость, чем из радения о хозяйском добре, вызвал приказчиков. Грозный марксист, что утвердил себя в качестве председателя литревкома, был сведён с поста. Известие грянуло утром, а в полдень - работники загса не успели уйти на обед - Вакер уже подал заявление на развод, процедуру которого в то время не отягощали сложности.
* * *
Итак он был свободен и обогащён опытом, мужчина, который мартовским вечером направлялся в театр - подхлёстываемый охоткой попробовать, что за блюдо приготовил товарищ Кацнельсон? Будут ли в спектакле те соль и перец, коими Есенин сдобрил своего "Пугачёва"? Солнце зашло за городские крыши, и в той стороне, меж окрашенных в шафран облачков, непередаваемо утончённо сияло зеленоватое, политое косым светом небо. Юрий шёл через сад и с удовольствием обонял чуть внятный аромат набухших соком кленовых почек, погружаясь в лирические воспоминания о том, как Марата встряхнула и распалила его, Вакера, расшифровка поэмы... Две встретившиеся девушки взглянули на него сбоку, он полуобернулся - ещё немного, и мы имели бы случай рассказать о прелюдии к некой пьеске. Но девушки уронили смешок и вольно убыстрили лёгкий шаг. Юрий со скучающим видом подошёл к театральной кассе и прочитал объявление, что премьера переносится, а билеты действительны на послезавтра на пьесу А.М.Горького "Сомов и другие". "Марат резину не тянет!" - подумал Вакер с самодовольством: какого, мол, нагнал переполоха. Покусывало, правда, и сожаление: постановку Кацнельсона уже никогда не удастся увидеть. Резонная мысль, что следовало посмотреть премьеру, а потом потрясать начальника, вызвала кислый вздох: попробуй утерпи... Настроение оживлялось тем, что у него припасено кое-что. Адрес старца, сообщённый на днях Житоровым, не позабылся. В то время как Юрий удалялся от театра, всё бойчее разыгрывался аппетит творческой натуры на некое существование, что выделялось в хаотически мелочной, скудной действительности загадочным подмигиванием. Журналист посетил продовольственный магазин и продолжил путь по улицам, на которых, в отличие от Москвы, автомобили одиночествовали, тогда как лошади были представлены довольно широко. "Всё больше - чалые... да нет - сивых поболе... а вон снова - мухортая", - замечал Юрий, гордившийся, что владеет тем особым богатством русского языка, которым точно определяется разнообразие конских мастей. Вопрос, а сколько было бы лошадей, отсутствуй колхозы, тронул воображение, и оно невольно запрудило упряжками всю мостовую... Вечер меж тем предпочёл множеству мастей одну тёмно-серую, он также замазывал и без того полустёртые номера домов, отчего пешеход, усиленно приглядываясь к одному, нашёл, что у арочного хода очень кстати стоит дворник. - Скажите-ка, - требовательно обратился к нему Вакер, - вам известен Маненьков Терентий Пахомович? Дворник успел изучить броскую внешность прохожего до того, как прозвучал вопрос, и ответил с готовностью: - И-ии... эт-та-аа... идёмте проведу! Он двинулся мерным шагом в полутёмную глубину хода и, оборачиваясь, спросил осторожно и любопытно: - Э-эт-та-а... по какому делу? Вакер отрезал с приструнивающей насмешкой: - По воспоминаниям! Собеседник, однако, не вывалился из седла. - Пахомыч вспо-о-омнит!
– протянул с уверенной свойскостью налаженных отношений.
– В этом доме, - указал рукой на свод арки, - при нэпе жил и владел нэпач... После его ареста товарищи всё приходили и долбили стены... И каждый-то раз, видать, чего-то находили... "Да ты под мухой!" - догадался Юрий по словоохотливости человека. Пересекая двор, озаряемый светом из окон, они приближались к обшитому досками одноэтажному, с жилым полуподвалом, флигелю. - Шешнадцать лет тому я перенял от Пахомыча... он был тут дворник, мужчина взялся за дверную ручку и отпрянул в сторону. "Поклон отвесит?" - предположил Вакер. Но тот, вроде уже и начав сгибаться, не поклонился, а ребячливо хихикнул и распахнул дверь. Юрия обдало застарелым душком рухляди, квашеной капусты, гниющего дерева. Он пошёл было по лестнице вниз - провожатый ухватил за локоть: - Не, не-е, вон туда!.. Четыре дощатые ступени вели наверх в коридор. Дворник постучал кулаком в первую же, слева, дверь, на которой сохранялись клочья овчинной обивки. Открыла упитанная старушка в пёстреньком ситцевом платке. Секнув незнакомца смекалистыми глазками, выслушала дворника: - Встречай человека, Мокеевна! Это к Пахомычу.
* * *
Комната оказалась побольше, чем представлял себе Вакер. У чистой белёной стены на топчане сидел, упершись рукой в подушку, знакомый старец с распушившимися какими-то пегими, в жёлто-зелёный отлив, усами. Волосы у него оказались совсем белыми, длинными и расчёсанными, без признака плеши. Старику, ширококостному и сухому, шла светло-серая холщовая толстовка, перехваченная ремешком, штанины были заправлены в белые вязаные носки. Опрятное облачение деда, в особенности же мягкие домашние туфли из цигейки удивили Юрия, который определил в этом привычку к удобству и вкус. Настроенный на самое жалкое зрелище, он повеселел от подогретой любознательности. - Здравия желаю, дорогой мой Пахомыч!
– произнёс с иронически-медовой экспрессией, которую хозяин, смотревший не сказать чтобы внимательно, по-видимому, не оценил. "Пень трухлявый - не узнал", - подумалось гостю. У другой стены, напротив топчана, помещалась кровать, и хозяйка обтирала её спинку махоткой, стоя с видом совершенной беспричастности. "А эта непроста..." - заключил Вакер, попутно отметив, что плотной старушке ещё далеко до немощности. Он вновь обратился к старцу: - Мы встречались у вас на службе!
– последнее слово выговорил с почтительной важностью.
– Я к вам в сторожку заходил... Товарища Житорова знаете?
– продолжил доверительно.
– Это он дал мне ваш адрес. Истрёпанные веки старца, из-под которых глаза едва виднелись, дрогнули и ещё больше наморщились. - Пальто у тебя верблюжье, - сказал он неожиданно деловым, рассудительным голосом. Юрий решил, что перестанет себя уважать, если за этой фигурой не окажется многотрудно-богатого стажа диковинных личных событий. - Отец товарища Житорова был комиссар. Вы ведь знали его? А я пишу книгу о войне с белыми, - пояснил он. - Книгу...
– задумываясь, повторил старик.
– Хорошее дело! Гость удовлетворённо кивнул, снял свой красивый реглан, шапку и повесил на вешалку сбоку от двери. Давеча он купил четушку (четвертьлитровую бутылочку) водки и сейчас, перед тем как поставить на стол, дал её хозяину подержать. Тот, к разочарованию Юрия, не стал её разглядывать, а бесстрастно вернул: - Мои года уже не на питьё.
– Упираясь руками в топчан, поднялся на ноги: - Давайте с нами картошку есть. Вакер восторженно зажмурился и тряхнул головой, будто поесть картошки было его самой вожделенной целью. Старик кивнул на хозяйку: - Устинью угостите. А то не станет картошку варить...
– и вдруг поперхнулся сухим подкашливающим смехом. Хозяйка обмахнула тряпкой клеёнку перед гостем, севшим за стол: - Почему не выпить, когда закуска есть? Дед поместился на табуретке рядом с Юрием, и тот почувствовал тщательное внимание в его вопросе: - Вы, стало быть, писатель будете? - Писатель и журналист. Московский!
– произнёс с нажимом на конец фразы Вакер. Старец следил за ним спокойно и неприятно: - Сколь в Москве отоваривают хлеба по карточкам? "В котелке не прокисло", - внутренне усмехнулся гость, говоря: - Смотря по какой категории. - А вы про себя скажите, ну там насчёт дворника и возьмём неработающего по старости. Юрий дал ответы с терпеливой любезностью. - По низшим категориям - не богаче нашего, - отозвался дед, предоставляя гостю самому решить, огорчён он или обрадован. Хозяина интересовала цена на постное масло в магазине и на базаре, а также - всегда ли оно есть в магазине и длинны ли очереди? Вопросы того же рода не иссякали, нагоняя впечатление давно копившегося обдуманного запаса. "Кащей въедливый!
– восклицал мысленно гость.
– А речь, между прочим, какая развитая!" - В удивление начинало ввинчиваться неудовольствие, которое обычно вызывает привязчивая помеха. Свои ответы Вакер уже не перегружал правдой, предпочитая лакировку. Как только приспела еда, журналист, наметивший этот миг для перехода к натиску, поднял стаканчик и обрушил на хозяина стремительный пафос тоста: - Вечная память пламенному борцу товарищу Житору! Дед был сбит с мысли, и гость, спешно съев кислой капусты, воскликнул, дожимая его неукротимостью торжества: - Вы верили тому, что говорил комиссар Житор!
– он опустил на стол сжатый кулак, накрепко утверждая сказанное, а затем спросил на горячем выдохе: Почему вы верили? Старец стал словно бы рассеянным и в то же время озабоченным. - Как было не верить, если...
– он примолк, будто намагничиваясь воспоминанием, и проговорил, - если сама его душа, само сердце выражались? "Вот это произнесено!" - мысленно приветствовал Юрий схваченное, что так и заиграет под его пером. Он тут же копнул золотоносную породу: - О чём вы сказали сейчас... вы это по нему видели? чувствовали? Старческое лицо с впалыми щеками было отрешённо-угрюмо. Хозяин с томительным упорством глядел мимо собеседника, говоря как бы самому себе: - И увидел, и почувствовал. - И пошли бы без страха за комиссаром Житором? Старик подумал, в какой-то миг гостю показалось - усмехнулся чему-то своему. Впрочем, это впечатление погасила сумрачная обстоятельность, с которой было произнесено: - Вслед за ним и мне? Ну так и пошёл бы. "Слова-то, слова! А сам тон! Обезоруживающая естественность!
– в Юрии вовсю пел задор искателя.
– Вроде и огонёк мелькнул в глазках? В романе мелькнёт! И выигрышный же будет момент. Старик из самых низов, с которым поговорил коммунист, возглавивший губернию, готов идти за ним на смерть". - Вы просились в его отряд? - Да куда мне? Товарищ Житор меня бы не взял. - По возрасту - понятно, - догадливо заметил Вакер.
– Вам и тогда уже сколько было-то? - Шестьдесят, видно... память плоха. - Память у вас - хо-хо-о!
– гость пылко потряс поднятой рукой.
– Вы понимали характер комиссара, - продолжил с миловидно-уважительной миной, он был полон решимости, отваги... Как бы вы от себя об этом? - Пощады не знал, - сказал Пахомыч кротко. Вакер, на мгновение затруднившись, перевёл это в том смысле, что слышит саму бесхитростность. Старик всей душой за непримиримость к классовому врагу. Вот он, мудрый-то народный опыт! Переданный со всей правдивостью так, как открылся сейчас, - он станет солью романа... Что ж, пора подобраться и к одной наизанятной неясности. - Мы говорили с товарищем Житоровым, с Маратом Зиновьевичем, - приступил вкрадчиво Юрий, - говорили о том, что-о вы сторожите...
– он сжал губы, показывая мысленное усилие выразить нечто, требующее особо осторожного внимания.
– До вас сторожами были... люди нечестные. Нехорошие. Копались в яме, обыскивали трупы, раздевали... Вы...
– проникновенно вымолвил гость, - ничего такого не делаете...
– он замер, будто приблизился к птице и боялся вспугнуть. Пахомыч взял из миски очищенную горячую картофелину, подул на неё, посолил и стал есть. - Не делаете...
– повторил Вакер ласковым шёпотом и выдохнул: - Почему? Голова, плечи старца затряслись, изо рта вырвались хрипящие, скрипучие звуки. Юрий засматривал в глаза, блестевшие в окружении глубоких, собравшихся одна к одной морщин: "Смеётся?.." Да! Пахомыч - невероятно забористо для своих немощных лет - смеялся и даже, бедово мотнув головой, уронил слезинку. "Спятил?" - неприятно огорошило гостя подозрение. Странно-искромётное веселье утихло, дед пару раз кашлянул, перхнул и вдруг поучающе произнёс: - Вы спрашивайте у того, кто всё видит. Гость, цепко поймав сказанное, сообразил: "Это об НКВД! Котелок не прохудился!" - нацелившись на то затаённое, что было за словами, Вакер испытал привычную гордость за свой талант к инженерии душ. Опыт убедил старика - от НКВД проделок с трупами не укрыть. Он смеялся над теми, кто хитрил, - до поры, до времени, - смеялся, что я мог предположить в нём такую же глупость. Итак, Марат-дорогуша, вот почему чист твой любимец. Страх! Страх разумного, умеющего представлять неотвратимое человека... Ни в какой бой за твоим отцом он добровольно бы не пошёл! В романе, безусловно, этого и следа не будет, как и ямы с расстрелянными. Но мысли о всевидящем контроле, о страхе перед справедливым возмездием не пропадут. Их можно прирастить к образу какого-нибудь изобличённого врага. Гость оживлённо готовил в уме новые вопросы хозяину, расположенный засидеться за столом.
33
За столом засиделись. Анна, дочь Байбариных, и её муж Семён Лабинцов в острой скорби сопереживания слушали Прокла Петровича и Варвару Тихоновну. На ресницах Анны, шатенки двадцати девяти лет с наивными глазами, задрожали слёзы, когда мать рассказала - красные перехватили их лодку, старший закричал: "А ну, поклянись Богом, что вы - не белые и к дочери едете?" Анна протянула руку, сжала запястье матери: - Бедная ты моя!
– и расплакалась, представляя, как та, целуя нательные образок и крестик, была на волосок от смерти. Лабинцов, симпатичный мужчина с круглым, несколько расплывчатым подбородком, порывисто запустил пятерню в шевелюру замечательной гущины: - Происшествие...
– он с трогающим участием качал головой. Рассказчики добрались до момента, когда красные остановили их уже недалеко от Баймака. Прокл Петрович передал, как придирчивый красноармеец тотчас переменился - лишь услышал имя Семёна Кирилловича. Инженер в приятном смущении провёл ладонью по каштановой, без сединки, шапке волос: - Тут славный народ! Я давно с рабочими занимаюсь - внеслужебно... Местные, - заговорил краснея, в терпеливой готовности к возражениям, большевики местные - люди отнюдь не злонамеренные. Байбарин скрыл пытливость недоумения и осторожно поинтересовался: - А вы - не большевик? Семён Кириллович ответил с натянутостью: - Я принципиально против того, чтобы инженеры, обобщённо говоря, технические интеллигенты участвовали в партиях. У нас имеется собственная - надклассовая - задача... Тесть непринуждённо выказал такт: - Вы дружественно беспристрастны. Как того требует европейский взгляд на прогресс... Однако разговор политической окраски не пришёлся под настроение согревающего родства. Варвара Тихоновна продолжала расслабленно делиться, сколько они "лиха нахлебались". Анна то промокала платком глаза, то обнимала мать, то принималась потчевать уже сытых родителей десертами. Разгорячённо-ласковый интерес стариков обратился на внучек: старшей было лет восемь, младшей - шесть. Обе, нашли дед с бабушкой, больше походят на мать, чем на отца. - Аннушка, а ну возьми на руки Василису!
– вдруг расхлопоталась Варвара Тихоновна. Дочь посадила младшую на колени, девочка бойко повернула к матери голову, рассыпав обильные локонцы. Анна прижала её к себе, застенчиво-умилённая. Бабушка с затаённой праздничностью, словно опасаясь сглазить, прошептала: - Одно лицо!
...На другой день гости поднялись в десятом часу. Пили чай без Лабинцова, ушедшего на завод. Дед и бабушка навестили внучек в детской, после чего те отправились с бонной кататься на качелях. В открытое окно гостиной плыла теплынь, заглядывало солнце - разноцветные узоры обоев играли мягкими световыми тонами. Прокла Петровича потянуло прогуляться. С крыльца, запрокинув голову, он стал смотреть в глубокое небо, не шевелясь, побледнев от чувства: "Господи, дал же передышку, дал!.." Сознание, что вокруг посёлка, всюду, вширь и вдаль, неотвратимо происходит хаотически страшное, сливалось с ощущением в себе чего-то родственного лучистому спокойствию неба. То, что недавно для него едва-едва не потух этот мир, представало в обаянии таинственного, как намёк и благословение: живущее в нём, Прокле Петровиче, знало иные миры и будет знать и далее. Он растрогался, усиливая яркость изумления тому, что чудесное чувство бессмертия не кажется обманом. В потребности находить в окружающем благорасположение, поглядел по сторонам: над заводом не было дымных "лисьих хвостов", лес труб разной высоты и толщины отчётливо виделся в ясном воздухе. Далеко, за горбящимися крышами отдельных корпусов, вытянулось реденькое белое облако-веретено. Прокл Петрович искал в памяти тёплое и надёжное, что умиротворяло бы уверенностью: подобное не может не быть и впредь. Разор же и крах обоснованы тем, что очистившееся людское сознание должно прекрасно возродиться к способности восхищённо ценить тишину, радуясь, если в дереве, изуродованном осколками, бегут соки и оно залечивает тяжёлые раны. Он прошёлся по садику перед домом, прикоснулся пальцами к стволу яблони, подёрнутому зеленовато-бурым бархатистым налётом... Когда они с Варварой Тихоновной приезжали в Баймак в прошлый раз, стояла нещадно холодная зима; по сторонам дорожки, расчищенной от крыльца, поднимались сугробы вровень с плечом... С тех пор убыло немало лет. Тогда Анна только-только обвенчалась с Лабинцовым, родители приехали по приглашению зятя. Хорунжий знавал его старшего брата, тоже инженера, жившего в Оренбурге. Анна училась в частном пансионе с дочкой Лабинцова-старшего, иногда гостила у неё: как и та, бывало, гостила у Байбариных. В доме брата Семён Кириллович и познакомился с Анной. Тесть и зять стали на "ты" без затруднений, они понравились друг другу. Но вчера Прокл Петрович отчего-то сконфузился, говорил Лабинцову "вы" и теперь сетовал на себя за это, направляясь к заводу. День был будний, но посёлок рассеянно отдыхал, повсюду виднелся спокойный народ. Мужчины постаивали группками и в одиночку перед приоткрытыми калитками, за которыми в ином дворе маячила старуха, наблюдающая за курами, в ином - цепная лохматая дворняга спала, свернувшись на земле. Старики посиживали на завалинках изб с солнечной стороны. Женщины, казалось, шли из дома по делам, но, встретившись одна с другой, забывались в захватывающей беседе, не переставая лузгать семечки. Дюжина мальчишек, любопытствуя, толпилась вокруг пожилого человека с винтовкой. Он был в серой козьей папахе и в солдатской шинели, правую руку выше локтя охватывала широкая красная повязка. Байбарин прикинул его возраст: для фронтовика староват. Стало быть, получил оружие, вступив в Красную гвардию. Мужчина с безмерным увлечением показывал зрителям "приёмы". То брал винтовку "на руку", как часовой при приближении постороннего, то эффектно прицеливался в заводскую трубу. Прокл Петрович тоскливо ждал - воин привяжется. Тот азартно разъяснял мальчишкам о штыковой атаке: - Ты кинулся - и он на тебя! Поспей наперёд него крикнуть, чтоб он про...ся! Красногвардеец глянул на Байбарина как на вовремя подвернувшуюся фигуру и с наслаждением продемонстрировал устрашающий вопль. Голос был тонкий, вышло похоже на предсмертный заячий крик. Хорунжий изобразил дикий испуг, прянув в сторону и осчастливив человека. Затем, словно запоздало поняв, в чём дело, перевёл дух и воскликнул с рвущимся из души восхищением: - Твой верх, товарищ! Твоя победа! Мужчина с винтовкой отдался тихому торжеству, и Прокл Петрович беспрепятственно пошёл своей дорогой. Дом из тёсаного известняка, сам за себя говоривший своей внушительностью, был заводоуправлением. К нему вела аллея кедровых сосен, называемых на Урале кедрами. Байбарин увидел идущего навстречу зятя, оба издали обрадованно узнали друг друга. - Теперь самое время дышать! Завод стоит - воздух курортный, - неловко усмехнулся Лабинцов. Тесть заметил, что тот, как всегда, рано подался на службу. Но оказалось, хлопоты были не то чтобы служебные: инженер состоял в совете рабочих депутатов, что обосновался в заводоуправлении. Байбарина разбирала любознательность: - И какую же ты играешь там роль? Лабинцов с задумчиво-приветливым выражением, предваряющим рассказ, пригласил тестя пройтись по парку заводоуправления. Они приблизились к маленьким миловидным ёлочкам, позади которых дымчатые стволы тополей перемежались серовато-меловыми стволами берёз. Землю здесь сплошь покрывала прошлогодняя листва, уже подсохшая после снеготаяния. Кое-где над нею расправил ветки кустистый чистец, что в свою пору пустит "петушьи головки". - На нашем заводе и прилегающих рудниках - семь тысяч рабочих. Как видишь - цифра! Разруха парализовала работу - к концу прошлой осени нечего стало есть, - повёл речь Семён Кириллович, и хорунжий уловил в себе чувство некоего начинающегося действия, в котором откроется невидимое, послужившее поводом к мыслям, к решениям, к иным действиям, откроется замысловатое переплетение того, что совершилось, с тем, что ещё должно совершиться... Но, однако, прежде, чем продолжать, мы приведём сведения о Лабинцове, фигуре немаловажной в нашем рассказе. Семён Кириллович родился в Сибири, куда сослали когда-то его отца. Тот происходил из рязанских разночинцев, в молодости вступил в тайное общество революционных демократов "Земля и воля", был арестован за противоправительственную пропаганду. В Сибири он занялся предпринимательством, в чём обнаружил завидные способности, и нажил состояние. Семён окончил Томский технологический институт, учился в Берлине, за границей же приобрёл и практику. Был он книгочеем и театралом, читал не токмо родную литературу, но и английскую, немецкую в подлинниках. Увлекался всемирной историей. В особенности же его захватывали социальные учения. У него выработалась собственная система взглядов, которая в нынешнее время, при опыте "народного капитализма" и иных форм отношений, никого не удивит, но тогда она выглядела передовой. Так, Семён Кириллович полагал: наряду с государственной и частной, должна развиваться "групповая" собственность. Предприятие, на котором трудятся пятьдесят, сто, полтораста человек, может управляться своим коллективом принадлежа ему. Но для этого нужно вырастить сознательных, образованных рабочих. Вот нравственный, исторический долг интеллигенции! Владельцы крупных заводов "должны быть взяты под законный контроль культурного слоя общества". "Прямым требованиям цивилизации отвечал бы", к примеру, закон: наследовать предприятие может лишь человек с высшим техническим образованием, выдержавший экзамен на управление. В противном случае, получай какую-то часть дохода, а управлять заводом будет группа специалистов - сотрудничая с наиболее развитыми представителями рабочих. Семён Кириллович, инженер отменный, не мог не цениться хозяевами, к нему прислушивались. Он убедил компанию открыть бесплатную техническую школу. Учащихся-сирот и тех, кто не имел отца, стали также бесплатно кормить и одевать. Лабинцов находил время преподавать в школе некоторые предметы. Помимо того, организовал и воскресную школу для взрослых: читал рабочим лекции о природных богатствах Урала, осторожно касался экономических и политических вопросов. В 1917 на маёвку в Баймак приехал большевик - агитатор из Екатеринбурга, броско наговорил вещей, трогательных для неимущей публики, и по его отбытии осталась свежеоформленная партийная ячейка из трёх рабочих. К Октябрьскому перевороту она выросла до двух десятков. Семён Кириллович знал, что люди это незлые. Их привлекало большевицкое требование - немедля выйти из не нужной народу войны. С этим и Лабинцов был всецело согласен, порадовался декрету о мире. Что до дел внутренних, то, мыслил Семён Кириллович, новая власть, дабы устоять "при эдаком всеобщем разброде и колыхании", должна будет во всём блюсти умеренность и искать опору в самоуправлении на местах.
34
Мы оставили Байбарина и Лабинцова в весеннем парке, полном щебетанья воробьёв, писка трясогузок, стрёкота сорок и других свежих проявлений жизни в погожую полуденную пору. Семён Кириллович рассказывал о том, как споспешествовал превращению обиженного человека в исторически необходимого свободомыслящего созидателя. Когда осенью завод, занимавший тысячи рабочих, встал, Лабинцов увидел, что не может смириться с бессмысленностью социальных отношений, загнавших массу жизней в ловушку. Владельцы завода постоянно в Баймаке не жили, управляя из неблизкого большого города; теперь же они хранили молчание вероятно, готовясь убыть или уже убыв куда подальше. В пустые заводские корпуса врывался сквозь разбитые стёкла холодеющий день ото дня ветер, колёса вагонеток и рельсы схватывались яркой влажной ржавчиной, и для Семёна Кирилловича становилось всё невыносимее, что нет - и сколько ещё времени не будет?
– возбуждённой толкучки, очередей у касс. Крестьяне перестанут привозить на базар продовольствие, ибо здешнему заводскому люду нечем платить за муку, за крупную перловку, прозываемую "шрапнелью", за топлёное молоко и говяжьи ноги. Семён Кириллович представлял множество унылых изб посёлка в зиму, в долгую немилостивую уральскую зиму, когда скоро будут съедены картошка и капуста с огорода, исчезнет домашняя птица. Небольшое хозяйство здесь только подспорье - до сего дня хлеб давал населению завод. И те же дрова, чтобы в неотступную бесконечную стужу жилища не заросли изнутри льдом, требовали отчислений из получки: потому как на себе из лесу топливо не привезёшь. Лабинцов проникал мысленным взглядом на месяцы вперёд, и "противочеловечность положения" причиняла ему страдания, для многих непонятные. Сами баймаковцы - те, кому не миновать было потери детей, и те, чья собственная жизнь навряд ли протянулась бы до весны, - не разделяли душевных мук Семёна Кирилловича, защищённые умеренностью воображения. Семён Кириллович же всё более желал восстать против "хищной абсурдности установлений", но какое-то время сопротивлялся себе, называя побуждение "соблазном стихийного разрушительства". Внутренняя распря влекла к тому надрезыванию жизни, когда из жестокой борьбы отрицания и утверждения рождается истина. Сокрушение и притом неотложное, сказал себе, наконец, Лабинцов - позитивно, ибо только отчаянное дерзание созидает права и обычаи. Он заинтересовал совет посёлка Баймак мыслью созвать собрание рабочих повод был исключительно заманчивого характера... Таким образом, Семён Кириллович пришёл любящим усилием к мигу, когда, почувствовав поток чужих ожиданий, произнёс в теснившуюся толпу: - Товарищи, наш завод, прилегающие рудники, Бегунная фабрика, а также земля, на которой это находится, есть собственность рабочих! Заметим, что ещё только перевалил за середину ноябрь семнадцатого, а заводы и фабрики стали конфисковывать в восемнадцатом году летом. И потому народ в банкетном зале заводоуправления обнаружил незрелость отсутствием слитно-могучего "ура!" Благо бы - то, что они услышали, провозгласил приезжий человек властной наружности и с вооружённой свитой... Семён Кириллович и сам был не свободен от робости, осознавая себя безоглядно-рисковым коммунистом, но ему помогало ощущение, что его душевный ритм диктует текущую минуту. Он обратился к местному большевику, председательствующему на собрании: - По Карлу Марксу я говорю, товарищ? Председатель, осведомлённый инженером об ожидающем сюрпризе, придал себе ещё большую степенность и ответил фальшиво-невозмутимо: - Следовает по Карлу Марксу. Лабинцов налил в стакан воды из графина, бегло отхлебнул и, поставив стакан на стол так, что вода расплескалась, объявил народу: - Мне, по моей должности, известно: на Бегунной фабрике имеется запас добытого золота. Семь пудов тридцать восемь фунтов! Толпа то ли раздалась в обширном помещении, то ли, наоборот, стало ей особенно тесно - такое множество людей сгрудилось здесь. Там и там голоса враз зазвучали приглушённо и невнятно, и с силой разнёсся один, перехлёстнутый нестерпимым желанием удачи: - Почти восемь пудов? Семён Кириллович счастливо подтвердил и добавил в порыве: он знает, где именно хранится драгоценный запас. - Это ваше достояние, товарищи!
– произнёс он, тяжело задышав в блеске крайней выстраданной решимости. В массе рабочих ёжились служащие администрации, коллеги Лабинцова, и он уловил то, что испытывают к отступнику и что пряталось сейчас захирело и немо. Раззадоривая себя вызовом - да, отщепенец!
– он преподал массе: эти пуды золота - лишь толика счёта, который население Баймака должно предъявить капитализму, обрёкшему его на смерть от голода и холода. Семёну Кирилловичу виделось, что он строит мост, взойдя на который, приниженное существо должно будет пойти к осознанию своей возвышенной созидательской роли. Председательствующий товарищ одобрил речь инженера отчётливым тоном руководителя. Этот человек был из рабочих, посещавших воскресную школу, теперь он имел перед собой тетрадь, ещё какие-то бумаги и записывал "тезисы", распоряжался с таким видом привычности и понимания, будто собаку съел на подобном занятии. Кто увидел бы его в эти минуты впервые, наверняка посчитал бы одним из тех малых, о которых говорят, что они родились с пером за ухом и с чернильницей в кулаке. - Значит, в результате, - авторитетно продолжил председатель, - в результате следовает выдать товарищу Лабинцову мандат под расписку. И надо избрать уполномоченных, чтобы дело было при их подписях. Руководящий человек, из уважения к достоинствам Семёна Кирилловича, скромно уступал ему первенствующую роль - и с нею отдавал главную долю ответственности перед лицом весьма в то время неопределённого будущего. Логический ум и кроткая душа Семёна Кирилловича покорились любви и вере, слегка дрожащая рука подняла факел, и за ним пошли потрясённые и пробуждающиеся... Золото было перевезено в заводоуправление, в полуподвал, чьи окна оберегали решётки, кованные из первосортного железа. Народ раздобыл четыре армейских винтовки, нашлось в Баймаке и малое количество принадлежащих прошлому веку однозарядных берданок. Вооружённая дружина из четырнадцати человек начала учения под окнами совета рабочих депутатов: "Заложи патроны, приготовьсь!" У входа в полуподвал стояла на часах охрана, важничая от новизны своего назначения. Лабинцов же, организовав обмен золота на рубли, озаботясь закупками муки, солонины и дров, стал наижеланным в Баймаке лицом, особенно любимым многодетными матерями. Гревшиеся вокруг него помощники не упускали случая обмануть его, но если кто попадался - Семён Кириллович бывал гневен и беспощаден. Жулика судил избранный жителями суд, краденое отбиралось, и виновного лишали всякого пособия. Уважение к Лабинцову, который "на пуды золота не позарился", крепчало, подпитываясь неосознанным удивлением и глубиной искренности. Встречая восхищённые и ласковые улыбки, он, не отличавшийся ростом, незаметно для себя приобрёл необыкновенную прямизну фигуры, ту непринуждённо внушительную осанистость, которая, как говорили древние, сопутствует щедрости благородно мыслящего. Однажды, возвращаясь в заводоуправление из поездки за партией сухого гороха, Семён Кириллович подумывал, не хлопнуть ли рюмку коньяку - по случаю удавшейся торговой операции, а более потому, что мороз доставал и сквозь енотовую шубу... Обметая в холле снег с обуви и отмечая с удовлетворением, что здание протоплено без скупости, он увидел расположившихся на дубовых диванах незнакомых вооружённых людей. Старик-швейцар прошептал в ухо: - Из Оренбурга. За золотом приехали. Лабинцов в тяжёлой сосредоточенности взошёл на второй этаж и в помещении руководителей совета застал, помимо них, нескольких приезжих. Один стоял у изразцовой печи, грея протянутые к ней руки: мужчина лет сорока, по-видимому, только что снявший полушубок, он был в стёганых шароварах и в меховом жилете, а на боку у него висела, к ошеломлению Семёна Кирилловича, шпага в никелированных ножнах. Ординарно-грубое лицо усмехнулось. - Ну как оно вам, а?
– он горделиво притронулся красноватой пятернёй к эфесу и сообщил инженеру: - С барона снята! Хватит ей ходить по обедам пускай теперь здеся!
– и прищёлкнул ногтем по рукояти. Остальные присутствующие заседали за столом, и Лабинцов встретил взгляд, до неестественности внимательный и тягучий. Маленькие глаза смотревшего, казалось, не имели ресниц, что производило страшноватое впечатление. Инженер про себя назвал незнакомца "гологлазым". Тот небрежно окликнул мужчину со шпагой, обнаружив своё начальническое положение: - Займи место! Человек пошёл к столу, и Лабинцов увидел, что он украшен не только холодным оружием: на другом его боку висела бутылочная граната, отливая серебром. Местный большевик, уже знакомый читателю, сидевший с чернильным карандашом в руке, пригласил Семёна Кирилловича тоном обходительного официального лица: - Присаживайтесь, товарищ Лабинцов.
– Бывший рабочий, теперь именовавшийся по должности председателем районного исполнительного комитета, объяснил: - Требуют золото в Оренбург...
– далее он говорил, уже смотря на гологлазого и как бы пробуя пункт для полемики: - Требуется забрать от нас золотой запас, то есть ценность трудового Баймака. Семён Кириллович понял, что предрика никак не сочувствует желанию губернской власти. Живо представились многолюдные революционные учреждения Оренбурга - как там, при вести о пудах золота в Баймаке, до судорог взыграл аппетит. Отделы и подотделы уже азартно готовятся к делёжке, подводя основания под запросы финотчислений, прокладывая желоба, побежав по которым, золотые ручейки будут споро превращаться в дополнительные пайки для советских служащих, в сахар, в сливочное масло, в не менее жирные, чем оно, оклады. Жизнелюбие новорождённой бюрократии лихо затмило претензии прежней, избалованной изобилием: примета, которую успели оценить весьма многие, в их числе и Семён Кириллович. - Губернское руководство чем-то помогло Баймаку в его бедственном положении?
– сдержанно-упрекающе обратился он к вожаку оренбуржцев. Губерния может поручиться, что в ближайший срок завод заработает и рабочим будут выдавать жалование? Предрика вставил с выражением косвенной поддержки: - Так и запишем! Оренбуржец с неприятными глазами сказал Лабинцову без раздражения: - Эти знают, а вы ещё нет. Я - особоуполномоченный губкома и губернского военно-революционного комитета!
– он указал взглядом на лежащий на столе документ. Инженер понял, что должен с ним ознакомиться. Напечатанные на машинке строчки читались с невольно заострившимся вниманием. Предъявитель мандата был "вправе принимать любые революционные меры, вплоть до расстрела виновных в саботаже и в срыве порученного ему особо важного задания". В ту пору подобные документы и персоны с неограниченными правами были явлением, можно сказать, обязательным на просторах бывшей Российской империи, многие к этому попривыкли, и всё же у Семёна Кирилловича на минуту опустились веки от болезненного гула крови в висках. Он укротил заплясавшие нервы. - Мне доверились тысячи и тысячи рабочих семей, - усиливался говорить так же спокойно, как гологлазый, - и я обязан довести до них о цели вашего приезда. Немалая часть населения до весны вымрет - без того, что может дать золотой резерв. Люди, которых жизненно касается вопрос, должны и решать его. - Запишем!
– предрика сладковато глянул на приезжих и стал старательно работать карандашом.
– Запишем о местной революционной инициативе... добавил он со значением. Вожак оренбуржцев спросил Семёна Кирилловича по-прежнему флегматически: - А ваш долг коммуниста-большевика? - Я - не член партии большевиков!
– ответил Лабинцов зазвеневшим голосом. Особоуполномоченный помедлил и перевёл тягостно-привязчивый взгляд на председателя: - Кто у вас у власти?
– бесстрастие теперь выглядело деланным, и за ним угадывалось тихое ледяное бешенство. Предрика обладал лицом, выразительно-подвижным до невероятия: в течение пяти секунд оно могло быть прокурорски требовательным и ехидно-слащавым. Сейчас оно выражало конденсированное глубокомыслие. - На текущий момент - не состоит, а в другой момент будет коммунист. Как и учит нас по диалектике Карл Маркс, - философски разъяснил он приезжему.
– Мы с вами как с представителем губернии, - продолжил поучающе, - должны учитывать местный характер обстановки - раз! И революционную волю местного рабочего класса - два! Депутаты баймакского совета подхватили с прорвавшимся возбуждением: - Само собой так! - Оно действительно! - Именно что надо учитывать! Один из активистов бросил оренбуржцам, обернув злорадство в шутейность: - Во-о, знали бы наши бабы сейчас про ваше дело!.. Успели б вы смыться, нет?
– он потускнел и закончил с тоскливой язвительностью: - Правда, можно огонь открыть - по бабам. Особоуполномоченный переглянулся со своими людьми: с тем, что при шпаге, и с двумя другими. Пристальные, без ресниц, глазки вперились в инженера: - А убедиться, как хранят золотой запас, губернская власть тоже не вправе, гражданин р-рабочий р-радетель?
– проговорил он с внезапной резкостью, ядовито-яростно. Семён Кириллович не мог и представить столь пронзительной, безграничной ненависти, сконцентрировавшейся на нём. Его оглушило чувство словно бы горячечного сновидения, когда в сумеречной неподвластности выделилась черта совершенно чёрная - воздействие, оказанное гологлазым и оправдавшее его расчёт. Натура Лабинцова не позволила ему ничего иного, как ответить: - Да, убедиться вы можете... Он не видел, каким взглядом сбоку угостил его предрика. Взгляд сперва выразил сожаление и снисходительность, а затем - презрение. Семёна Кирилловича раньше не занимало, как он ходит, но сейчас, направившись к двери, он взволнованно следил за тем, чтобы ступать крепко и неторопливо. Длинный, просторный, с высоким лепным потолком коридор имел выход на лестницу, что вела вниз, к месту хранения золота. Лабинцов, слыша за собой шаги и дыхание оренбуржцев, давяще-явственно чувствовал, будто нечто невообразимо тяжёлое, из металла, неумолимо нагоняет его, вот-вот подомнёт и расплющит. Самоосуждающе изгоняя из себя это мозжение, сосавшее каждый нерв, он услышал: - Стойте!
– слово было произнесено за ним в такой близости, что затылок ощутил колебание воздуха. Особоуполномоченный обошёл инженера и встал на его пути к лестнице. Идти дальше, приближаясь к караулу в полуподвале, он находил нежелательным. Человек застыл, сжав губы, и его безмолвие было для Семёна Кирилловича чем-то сжато-испепеляющим, отчего сердцебиение выпило все силы. - Подойдём к посту, и вы распорядитесь, чтобы нам передали запас, произнёс с безраздельной нутряной злобой вожак оренбуржцев. Отуманенный возмущением, Лабинцов инстинктивно поспешил опередить миг, когда страх достигнет убеждающей полноты, и прошептал громко, как мог: - Какое свинство!.. - Играетесь... хорошо!
– оренбуржец бросил руку на кобуру, точно замыкая этим движением истину в её стальной категоричности. Прозрачная ясность секунд отбивалась в голове инженера бешеным пульсом. От ступней поднимался, сделав ноги вялыми, тянущий книзу смертельный груз. Тонкое остриё стыда, стыда за желание кричать: "Да, да-а! Всё сделаю!" прошло сквозь закрутевшее страдание, и Лабинцов, содрогаясь, выхватил из кармана маленький плоский пистолет, быстро снял его с предохранителя. Гологлазый, вынимавший кольт, моментально толкнул его назад, как-то странно смачно прохрипев: - Не беситесь... Его спутники вспомнили о своих кобурах, и инженер в высшей жизненной точке, о которой будет помниться почти как о прорыве в безумие, прокричал: - Кто двинется - стреляю в вашего!
– рука резко и прямо протянула пистолет к переносице оренбуржца - его глаза без ресниц скошенно свелись к дулу. Семён Кириллович в остром томлении, в котором его тело как бы беспомощно исчезло, осознал, что не выстрелит - чего бы ни было, - и изо всей силы выкрикнул несколько раз: - Товарищи - нападение! В коридор стали выходить один за другим депутаты совета, что до сей минуты, дружно занятые, оставались в комнате. Предрика, словно видя нечто ребячливое, сказал с выражением простоты и несерьёзности: - Что тут такое? Инженер опустил пистолет, продолжая крепко сжимать его: - Меня хотели... угрожали... убить. Предрика сухо заметил: - Оружие у вас только в руках. Снизу взбежал по лестнице караул, и Лабинцов, которого трепало ощущение тошнотворной зыбкости, обратился к рабочим в автоматизме сдающегося усилия: - Угрожали - чтобы я распорядился передать им запас... Рука его, будто не вынося больше того, что она держит пистолет, как-то крадучись вернула его в карман, и через мгновение в руке гологлазого был кольт. Предрика судорожно отшатнулся, прижал спину к стене и стремительно скользнул по ней вбок, к двери в комнату. Семён Кириллович же не чувствовал ничего, кроме грома в сердце, и в безучастности перенапряжения будто перестал присутствовать здесь. Мягко треснула сталь - рабочий, передёрнув затвор винтовки, прицелился в голову оренбуржцу. - В сторону! В сторону!
– кричал караульный инженеру. Пространство спёрло ожиданием, что сгустилось в осязаемую душную силу. Оно вылилось в медленные и лёгкие шаги гологлазого - прочь от дула винтовки, в другой конец коридора, откуда сходили в холл. Спутники последовали за вожаком, теснясь к нему и, казалось, удерживаясь, чтобы не обогнать. Надо было понимать, что сейчас они вернутся - вместе с теми, кто оставался внизу, - и рабочий, давеча целившийся в уполномоченного, отрывисто сказал: - Чёрным ходом послать кого... за подмогой! Предрика высматривал из комнаты с таким видом, что в любой миг отскочит внутрь и захлопнет дверь. Остальные, обратив себя в слух, сосредоточились в неком тщательном онемении, будто оно, а не решение действовать, было теперь единственно важным. Наконец один из активистов пробежал сторожко, на носках, к лестнице в холл и возвратился с возгласом: - Уехали! Это означало, что особоуполномоченный ухватчиво оценил положение. Одолеть со всеми своими людьми караульных он смог бы - но при кровопролитии. Перетаскать золото в сани, может, и удалось бы, но удалиться из густонаселённого Баймака - навряд ли. От накатившего облегчения у Лабинцова заломило виски. Отрывочные фразы караульных зазвучали освежающим волнением: - Не посмели силой! - Такого указу Оренбург бы не дал! - А полезли б в наглянку - мы бы влепили! Было ясно, что это только начало предолгих всепоглощающих обсуждений. Предрика, уже уверенно-деловой, объявил тоном победителя: - Наша позиция коммунистов - учёт местных нужд! Он подошёл к инженеру, улыбкой разливая пересахаренное дружелюбие: - Покажите вашу пушечку... Семёну Кирилловичу стало как-то противно-жарко, он протянул пистолет рукояткой вперёд. Председатель взялся цепко его осматривать, поворачивая так и эдак и едва не нюхая. - Английская вещь? - Бельгийская. С неохотой возвращая пистолет, человек проговорил вкрадчиво-осуждающе: - Оружие с собой носите...