Донские казаки в борьбе с большевиками

Поляков Иван

Для оправдания этих формирований в глазах Временного Правительства найти предлоги было нетрудно: в целях лучшего обучения пополнений для отправки на фронт, в видах «самоопределения» и «широкой автономии Края», для поддержания порядка в области и для защиты от покушений и «слева» и «справа», для создания милиции и т. д.

Еще легче было объяснить казачьей массе цель этих формирований, указав, что благодаря им казаки старших возрастов, утомленные войной и уже отслужившие свой срок, смогут, вернувшись

домой, сразу попасть в свои станицы и приступить к мирному устройству своей жизни. Нет сомнения, что эти начинания Донского Правительства встретили бы в казачестве не только сочувствие, но и всемерную поддержку, не говоря уже о стариках, но даже и со стороны фронтовиков, считавших бы, что свое они своевременно отслужили, а теперь очередь за молодежью.

Помню, по дороге на Дон, я часто слышал заявления казаков, что они свою службу уже кончили. «Будет, – говорили они, – пусть теперь послужат молодые, как мы когда-то служили», – а казаки последнего призыва, слыша это, ничего не возражали, очевидно, считая такое положение вещей совершенно нормальным.

Стань Донское Правительство на такой путь, откажись от пустых разговоров и ненужной болтовни, не теряя ни минуты времени возьмись энергично за дело формирования и обучения новых казачьих частей где-либо в Задонье, в районе наиболее стойких станиц, дальше от городов и, следовательно, дальше от пагубного влияния всевозможных революционных настроений, – уже к концу октября оно имело бы в своих руках 2–3 отличных дивизии молодых казаков, которые и послужили бы действительной опорой Дону и надежным прикрытием для дальнейших формирований, а в руках Правительства представили бы ту реальную силу, без которой ни одна власть существовать не может. При этих условиях едва ли могли иметь какое-либо значение и развить преступную деятельность изменники казачества – Голубовы, Подтелковы, Мироновы, Лагутины и другие, а также едва ли бы имело место присоединение возвращающихся с фронта казачьих частей к большевикам. Но повторяю, по неизвестным мне причинам, никаких попыток в этом отношении Донской властью сделано не было, время проговорили и дело обороны Дона докатили до пропасти.

Возможно, что Донское Правительство не совсем ясно представляло себе сущность большевизма, ибо жило иллюзиями, наивно веря, что людей, воспринявших большевизм, можно излечить словами. Не имея за собой надежной силы, Донская власть в средних числах января вступила в переговоры с Каменским «революционным Комитетом» и пригласила в Новочеркасск большевистских главарей Подтелкова и Кo.

«Комитет», возглавляя главным образом далеко не полные 10, 27, 35-й и гвардейские казачьи полки, большевистски настроенные, обещал сохранить «нейтралитет». Правительство его заявлению поверило, а в итоге от руки этих казаков погиб краса Дона – партизан Чернецов.

Наступивший временный период недовольства и возмущения вскоре прошел, и Донская власть, забыв горький опыт, через короткий срок снова стала на путь соглашательства с большевиками, чтобы опять получить хороший урок и в конечном результате снова заплатить за него жизнью лучших сынов казачества: Назарова, Волошинова, Усачева, Груднева и др., расстрелянных большевиками после взятия Новочеркасска.

И даже теперь, на краю гибели, Правительство устраивало бесконечные заседания, произносились длинные речи, происходили горячие споры, взаимные упреки, вырабатывались декларации и воззвания, шло соревнование в словопрении и красноречии, принимаемое, и видимо совершенно искренне, под влиянием психоза того времени, за деятельную и полезную работу в борьбе с большевиками.

Те же явления наблюдались, к сожалению, и в нашем штабе Походного Атамана. Не было решительности и необходимой быстроты в проведении в жизнь тех или иных мероприятий и главное, – не было веры в конечный результат. Моральная подавленность совершенно убила всякую инициативу. Принятию каждого решения обычно предшествовала долгая ненужная волокита и многократные обсуждения у высших чинов штаба. А дело стояло, ждало…

В общем, вспоминая то время, могу сказать, что охотников поговорить и из пустяка создать шумиху ненужных дебатов, было очень много, но настоящих работников, самоотверженно, с любовью и полной верой в успех дела исполнявших бы свою маленькую, быть может, мало заметную, но чрезвычайно полезную работу, почти не было. Дети, иногда даже 12-летние птенцы, тайно убегая из дому, пополняли партизанские отряды, совершали легендарные подвиги, а в это же время, взрослые – под всякими предлогами уклонялись от исполнения своего долга перед Родиной.

Я слышал, что, присутствуя однажды на похоронах детей-героев в Новочеркасске, ген. Алексеев в надгробной речи сказал, что над этими могилами следовало бы поставить такой памятник: одинокая скала и на ней разоренное орлиное гнездо и убитые молодые орлята… «Где они были, орлы?» – спросил ген. Алексеев.

Лица, стоявшие близко к Каледину, уже с января месяца замечали в нем сильную перемену: Атаман стал замкнутым, часто находился в удрученном состоянии и, видимо, переживал мучительную тяжелую душевную драму.

С глубокой верой в былую доблесть донцов – всегда верных своему долгу, всегда надежная опора Русского государства – ехал ген. Каледин на Дон, будучи убежден, что и теперь, как и всегда раньше, казачество в тяжелую минуту поможет России. Но мечта его не сбылась, и горячая вера скоро сменилась разочарованием.