Дориан Дарроу: Заговор кукол
Шрифт:
Сью поднимает голову. Открывает глаза. Хрипит.
— Мусор, — лезвие скальпеля входит в основание черепа, обрывая мучения. — Рефлексы десинхронизированы, что свидетельствует о нарушениях в структуре нервной ткани…
Хрупкие лапы паукообразного аппарата скользят по бумаге, облекая слова вязью букв. Два рога-раковины медленно поворачиваются, чтобы не упустить ни звука.
— …предположительной причиной которых является сифилис на третичной стадии…
Точно бы померла. И аппарат, словно соглашаясь с Фло, кивает всеми восемью
Человек же, перевернув тело на спину, вспорол живот и вывернул сизую требуху в ведро. Вытер руки о халат — а стирать-то Фло придется! — и снова сунул в дыру.
— Вместе с тем визуальный осмотр внутренних органов не выявил внешних следов повреждений, что указывает на скрытый характер течения болезни, в связи с чем изъятие образцов тканей представляется…
Фло подала заготовленные загодя банки с жидкостью цвета янтаря.
— …к сожалению, матка и придатки слишком изношены…
В лицо смотреть страшновато. Фло никогда не любила мертвых.
— …встает вопрос о получении чистого материала…
Бледная рука ненароком коснулась юбок, и Фло отпрянула, взвизгнув. Хорошо, банку с сердцем из рук не выпустила, но и то он так глянул, что собственное, пока живое, сердце в пятки ухнуло.
Нет, мертвые точно неприятны. Холодные. И прилипчивые. Вроде и не страшно, но… неприятно. Фло так и сказала матери, что не хочет сидеть с мертвой сестричкой, и снимок с ней делать тоже не хочет. И вообще зачем ей, уже неживой, новое платьице? А мать надавала пощечин и заставила целый день с мертвячкой провести.
Над ней еще мухи кружились. Хорошо, что в подвале мух нету.
Сцена была далеко внизу, крохотная, словно игрушечный кукольный домик, где ожившие куклы играли ненастоящую жизнь. Эмили смотрела на них и удивлялась — как так можно?
Неужели вон тот человек в шлеме, которому все рукоплещут, и вправду знаменитый Эдди Кин?
А хрупкая девушка с тонким голоском — мадмуазель Лепаж? Она очень неестественно умирала. И мертвой смотрелась жалко.
Эмили хотела сказать об этом тетушке, но та была слишком увлечена зрелищем, чтобы увидеть правду.
Правда скучна. В ней нет места чуду, но есть каменное тело Дрори-Лейн, и снаружи, и изнутри укутанное душной вуалью газового света. Вместо берегов белоснежных — стены, невидные за бархатными гнездами лож, в которых прячутся люди-ласточки. Расписной потолок притворяется небом, меж тем он похож на яичную скорлупу, на которую щедро плеснули красками, почти не оставив места исконному белому цвету… Пылает огнями искусственное солнце, щедро делится жаром, заставляя тетушку то и дело прикладывать к подбородку платок. Да и веер кружевной в ее руках ни на секундочку не замирает.
А вот Эмили совсем не жарко. Только сверчок внутри скребся и просился на волю.
Он подталкивал Эмили смотреть не вниз, на сцену, а прямо.
Ложи,
Эмили подняла бинокль, ручка которого стала вдруг скользкой. Зачем бинокль, если Эмили и так все видит?
Темные с медным проблеском волосы уложены в высокую прическу, от которой лицо незнакомки кажется более длинным, чем есть на самом деле. Особенно длинен нос. Глаза же узки и чуть вздернуты к вискам. А губы сжаты, словно сидящая в ложе чем-то недовольна.
Эмили разглядывала ее со странным наслаждением, чувствуя, как растет в груди, расплывается восковой комок чего-то, возможно, даже сердца.
Эмили запоминала.
Гамлет умирал.
Долго, невыносимо долго, выталкивая из себя слова давным-давно наскучившего монолога.
Эмили перевела взгляд на спутника дамы. Не слишком молод и совсем некрасив. Изрядно лысоват и ко всему порчен оспой. Обрюзг, пусть костюм отчасти и скрадывает раннюю полноту. Богат.
Смотреть на него неприятно. И Эмили снова принялась разглядывать даму. Вот та вздрогнула, словно ощутив прикосновение чужого взгляда, повернулась, не отнимая от глаз театрального бинокля. Замерла.
Стеклянно блестели линзы, а лицо дамы оставалось неподвижно. Вот она едва заметно кивнула и коснулась указательным пальцем губ. И Эмили повторила жест.
Встреча состоялась. Сверчок был доволен.
Джентльмен шел по улице, насвистывая под нос песенку. Тонкая тросточка в его руке плясала. Отталкиваясь от грязной мостовой, она взлетала, описывая кульбит, и снова падала, почти выскальзывая из цепких пальцев. Но джентльмен держал крепко.
Мальчишка с газетами, завороженный этаким зрелищем, застыл, позабыв о работе. Но после опомнился, кинулся следом, громко вопя:
— Газеты! Свежие газеты! Только в вечернем выпуске! Мясник вернулся! Полиция бездействует! Кровавое убийство…
Джентльмен остановился, резко развернулся и, перехватив трость так, словно собирался ударить, сказал:
— Кого убили?
— Ш… шлюху, — честно ответил мальчишка, пятясь и проклиная себя за излишнюю расторопность.
— Это плохое слово. Это очень плохое слово, — веско повторил джентльмен. Затем полез в карман серого сюртука, вытащил монетку и сказал: — Давай уж. Торговец.
Мальчишка дал. Он отдал бы все газеты и задаром, лишь бы в этот момент очутиться где-нибудь подальше. Или хотя бы на другой стороне улицы, там, где нежился в ярком свете каменный зверь Дрори-Лейна.
Позже, когда джентльмен скроется в зыбком тумане, мальчишка, сунув полученный шиллинг за щеку, скажет себе, что все привиделось.
И будет в чем-то прав.
— Глава 17. В которой говорится о крысах, людях, преступных планах и разбитых мечтах