Дориан Дарроу: Заговор кукол
Шрифт:
Эта ночь оказалась очень длинной. Я хотел было покинуть наше убежище, однако Персиваль запретил, сказав, что пока выходить рано и по-хорошему следовало бы переждать несколько дней, но столько он в моем обществе точно не выдержит, поэтому будем тянуть до следующей ночи.
По-моему, он пребывал в похвальной уверенности, что личность, устроившая ловушку, решит, будто нам удалось скрыться. И пожалуй, в его словах имелся резон, однако ожидание оказалось делом весьма и весьма непростым.
Во-первых,
Во-вторых, в подвале было сыро и холодно.
В-третьих, очень хотелось есть, выбраться и выяснить, наконец, что здесь происходит. А вместо этого приходилось сидеть, пялиться на огонь и гадать. А еще старательно гнать мысли о том, что сделала Эмили.
Не могла она позвать крысолова!
Но искореженное тельце Ратта, уснувшего в моих руках, было лучшим из свидетельств.
Я чувствовал биение крысиного сердца и вместе с ним отголоски воспоминаний, которые мешались с кисловатой вонью плесени. Острые запахи: стая, люди, много людей-которые-появились-вдруг. Легкие шаги. И песня ветра, которая смывает другие звуки. Боль. Вой. Приказ убить. Кого? Всех и сразу? Стая… нету стаи. Чужаки!
Много-много. Больно. И шкура трещит.
Ветер требует крови…
Ветер ласково поет, стирая все, что было до и будет после. Ветер знает, что в мире нет ничего, кроме ветра. И я, кем бы ни был, согласен с ним.
— Чего с тобой? — Ладони Персиваля ложатся на плечи, дергают, вырывая из крысиных воспоминаний. И я слепну, до того резким выходит обрыв.
— Положи ты эту тварь, ничего с ней не станется. И к огню садись. Тебя ж трясет…
На языке вкус прокисшего молока.
Пересаживаюсь, но Ратта не отпускаю. Раньше крысы не хотели со мной говорить, только Элджри снисходил иногда. Наверное, тоже чувствовали нечистую кровь.
Персивалю не понять. Я объяснял, уж не знаю зачем, а он не понял. Ему просто не интересно было. Никому не интересно слушать чужое нытье.
— На вот, пей. — Он силой сунул в руки фляжку с остатками виски, заставив сделать глоток, и обрывки крысиной памяти оставили меня. А что трясет, так просто холодно.
Внизу всегда было холодно, особенно зимой.
— Значит правда? — Персиваль, вытащив из кучи обломок дерева, широкий и гладкий, положил его на колени и, смачно плюнув, принялся тереть. — Ну, что вы с крысами говорить умеете? Я думал, что это так… байки. У нашего лейтенантишки крысы не было. А вот у полковничка была. Такая же скотина, как и он.
— Это не совсем разговор. Ну точнее не столько разговор, сколько проникновение. В память или в мысли… только в крысиные! — на всякий случай уточнил я. По-хорошему следовало бы добавить, что не всякая крыса в эти мысли пустит.
Кивок. Кусок угля на широкой
— Она вечно ему доносила… гадостливая тварь была, но любил. Больше, чем жену свою любил. Даже сдохли в один день. И жена с ними.
Движения Персиваля становятся быстрыми и точными. Я не вижу, что он рисует, просто наблюдаю за процессом. Удивительно. А у меня с рисованием никогда не ладилось. С музыкой, впрочем, тоже.
— И что с ними случилось?
Персиваль на миг оторвался от доски, но посмотрел не на меня, — на огонь.
— Другие крысы сожрали. Ихние. Понимаешь? В портах всегда много крыс. И дервишей. У дервишей дудки, как у крысоловов, только другие. А может и такие, хрен их знает-то? Однажды дервиши вышли на улицы и заиграли… не люблю крыс.
И почему-то в этот миг я увидел его мысли и воспоминания столь же ярко, как воспоминания Ратта. А Персиваль снова рисовал и даже насвистывать песенку начал, ту самую, про крошку Боббса.
— Сказали, что сипаи виноваты, они восстали. Но я-то помню, что первыми были дервиши.
Минут через пять Перси швырнул уголек в костер и, облизав с пальцев черную пыль, повернул доску ко мне.
— Похож?
Ломаные линии. Тени и полутени. Единственное светлое пятно — костер. Рядом с ним сидит взъерошенный юноша с крысой на коленях.
Неужели я и вправду выгляжу таким?
Не дождавшись ответа, Персиваль швырнул доску в костер и пробурчал:
— До ночи околеем. А если не околеем и выберемся, я сам сверну твою тупую башку.
В угрозу я не поверил. Зато спросил:
— А где ты рисовать научился?
— Я не учился.
— Тогда как?
— Каком кверху. — Кое-как устроившись на досках, Персиваль закрыл глаза. Сначала я подумал, что он притворяется, не желая продолжать разговор, но когда подобрался ближе, увидел — Персиваль и вправду уснул.
Я же еще некоторое время сидел, глядя на то, как рыжие ладони огня ласкают доску, стирая нарисованный мир и нарисованного меня. Чернота, расползаясь с углов, в конце концов, сошлась в центре, и я провалился в сон.
— Вы невнимательны, лорд Дориан, — мистер Схимвелл кривится и хлопает губами, как зеркальный карп из нашего пруда. — Вы в высшей степени невнимательны и ленивы. Неряшливы.
Клякса. Когда только успела сесть на мою тетрадь? Расползлась жирным лиловым пятном, подтопив буквы.
— И мне не остается ничего, кроме как снова побеспокоить вашего отца.
Надо что-то сделать! Попросить. Мистер Схимвелл лишь кажется суровым, на самом деле он добрый и тюльпаны разводит. Он подолгу говорит о них с нашим садовником и приносит ему табак.