Дориан Дарроу: Заговор кукол
Шрифт:
Знает. Как и то, что не так давно гребень в его руках скользил по соломенным кудрям мадмуазель Лепаж. Наверное, они были мягки. А у Джорджианны стали жесткими и ломкими. Но если перестать краситься, все увидят седину, а с нею и старость.
— Девушка тебе нравится?
— Очень, — совершенно искренне ответила Джорджианна. — Знаешь, ей также одиноко, как и мне. Я соскучилась по детям. Давай уедем?
— Уедем? — Джорджи удивился. — Из Сити? В начале сезона?
Да, в начале сезона. И пусть извечная бездна проглотит
— Ты же сам хотел.
Гребень больно дергает волосы, а голос Джорджи становится жестким:
— Если хочешь, я могу устроить твой отъезд. Но мне придется остаться. Работа.
Врет. И Джорджианне придется принять вранье, если она не желает потерять все.
— И я бы хотел, чтобы ты тоже осталась. Чтобы помогла мне.
Косу он заплетает с прежней ловкостью.
— Я хочу, чтобы ты пригласила в свой салон мадмуазель Лепаж. И будет очень хорошо, если ты устроишь ей ангажемент у Баксли или у Фаренхортов.
Это… это просто возмутительно! Да как он смеет?! Нужно сказать, что Джорджианна ни за что в жизни не станет помогать наглой девке. Наоборот, она устроит все, чтобы перед разлюбезной мадмуазель Лепаж закрылись двери всех мало-мальски приличных домов в Сити.
— Чем больше, тем лучше. Ты же согласишься со мной, что девочка очень талантлива?
Чересчур даже.
— Конечно. Я буду рада помочь ей. — Леди Фэйр подала супругу ленту. — Мы должны поддерживать настоящие таланты.
Оставшись одна, леди Фэйр осмелилась взглянуть в зеркало. Волновалась она зря: маска леди сидела идеально.
— Глава 25. В которой снова предаются воспоминаниям, готовятся к балу и спорят с собою
От вида этих стен Персиваля уже мутило, почти также, как от крысы, что осмелев, все ерзала и ерзала, скребла передними лапами, подползая к костру. И жрать хотелось до одури, а паче всего свернуть одну светлую клыкастую башку.
Но Персиваль мужественно боролся со своими желаниями.
— Сколько уже? — спросил он, поглядывая на часы в руке Дорри. Хорошие. С виду, конечно, не самые богатые, без камушков и чеканки, но у Персиваля и таких нету.
— Столько же, сколько пять минут тому. До заката еще три часа.
За это время Персиваль с ума свихнется. Уже свихнулся.
Шепоток в ушах нарастал. И тени подобрались к костру, вот-вот прыгнут.
— Значит, ты тут рос? — уточнил Персиваль, хотя оно и так понятно. Ну да понятие — одно, а ждать, молча пялясь в костер — другое.
— Тут. Некоторое время. Потом в Хантер-Холле. Это когда Эмили в школу для девочек отослали. Ее даже на каникулах селили тут, а меня держали там. Отец считал, что нам не стоит видеться. Что если Эмили убрать, то я про нее забуду.
Какой откровенный. Прям на слезу прошибает.
—
— Ты руку себе отпили, а потом постарайся забыть. Посмотрим, как выйдет, — неожиданно огрызнулся Дорри, отползая в тень.
Фу-ты, ну-ты, какие мы нервные. И крыс скалится, защищая
— А ты? Как ты стал таким… таким как сейчас? — клыкастый вежливо обошел скользкий вопрос. Да уж говорил бы прямо: неудачником. Или дерьмом собачьим. Нет, такой, конечно, обзываться не станет, но Персиваль и без слов понимать научен.
— Думайте сами, — сказал тот лейтинантишка, поигрывая стеком. — Ваше будущее зависит от вашего же выбора, но мне кажется, что вам стоит подыскать себе другое занятие, более подходящее такому… такому человеку как вы. В противном случае я буду вынужден доложить об инциденте. И дело будет передано в клирикальный совет.
Он так в глаза глянул, что Персиваль сразу поплыл. Ну и, конечно, в ногах подразмяк, представивши, как этими ногами на чурбан залезать придется, да шею под петлю подставлять. И ведь тоже, словами не сказано, а яснее ясного.
Как у них получается?
— Ты не подумай, что я в душу лезу, — поспешил оправдаться Дориан и взгляд отвел. Не просто отвел, но вперился в стену, словно увидев вдруг что-то важное. — Просто ждать тоскливо. И тихо очень.
Прав он: тоскливо. И очень тихо. А тишину Персиваль не любит, потому как к тишине и непривычный вовсе.
Первым, что Персиваль помнил, был крик.
Кричал отец, грохоча кулаками по стенам и дубовому столу, прорезанному многими трещинами. Кричала матушка, швыряясь словами, как гнилыми яблоками. Они, попадая в цель-самолюбие доводили отца до бешенства, и тогда столу случалось быть перевернутым, тряпью, ютившемуся в древнем комоде, вывернутым, а Персивалю битым.
Но крик жил и за пределами комнатушки. Кричали коты, приветствуя март. Кричали торговки на улицах и шлюхи, споря за клиента. Кричали клиенты и торгаши, торгуясь с надрывом и охотой. Люди, которым случалось забрести в забытые Всевышним доки, быстро приспосабливались, учась говорить криком. Здесь и море орало, билось гневно серыми горбами волн о корабельные туши, качало стапеля и норовило хлестануть соленым по ногам.
Тогда ноги, разбитые и растресканные, не заживающие даже зимой, пекло.
Кроме крика помнились запахи. Солено-гнилой, квашено-капустный, рыбный и человечий.
Помнились люди.
Старая шлюха с гнилыми зубами, которая с прежним упорством выбиралась на улицу, садилась у фонаря и пялилась седыми от катаракты глазами на проходивших мимо людей.
Пьянчужки, одинаковые, что цыплята, которых матушка однажды задумала вывести, но отец, вновь надравшись, передавил.
Матросы. Солдаты. Джентльмены в чистых нарядах и глянцевых колошах. Иногда дамы, которых привозили на дилижансе к старому приюту Раскаявшегося Ангела.