Дорога долгая легка… (сборник)
Шрифт:
Вместе с Муртазом Зенкович побывал на приеме у молодого директора.
— Увидите нашу долину, — лирично сказал директор. — Не забудьте описать в сценарии желтые маки…
Потом он напомнил Зенковичу, что у друга его Муртаза так много, так много детей… Может, это означало, что Зенкович, получив пятнадцать процентов, должен был оказать поэту материальную поддержку. Зенкович предпочел не задумываться над смыслом этого намека.
Вместе с редактором Зенкович побывал на приеме у председателя Комитета кинематографии республики. В ведении комитета находилась все та же небольшая студия «Бахорфильм», так что председателю не оставалось никаких других занятий, кроме упорной борьбы за власть с непосредственным руководством студии. Редактор информировал Зенковича, что в этой борьбе за последние пять лет погибло уже три директора студии и два председателя комитета.
Председатель комитета сказал, что он в общем и целом удовлетворен сценарием. Он только просит вставить туда, как иностранцы восхищаются успехами Бахористана в строительстве социализма.
— Один очень знаменитый американский писатель… — задумчиво сказал председатель. — Как же его? Манн? Нет, не Манн…
— Фолкнер? — подсказал редактор.
— Нет, — покачал головой председатель. — Примерно так… Альфред Шмальц…
— Альберт Мальц?
— Может быть… А может, и нет. Он сказал, что сколько он проехал в мире, а лучше Бахористан не видел… Хорошо было бы туда вставить сотрудничество в рамках СЭВ. Остальное совсем не очень плохо…
Выйдя от председателя, Зенкович двинулся в гостиницу собирать вещи.
Через час попутная машина, уходившая в горы, подобрала Зенковича на шоссе. Путешествие началось. Зенкович улыбался, глядя на прекрасные снежные горы, и мало-помалу забывал кромешный мрак обсуждения.
Ах, дорога! Новые места, новые люди, и времена, и нравы, а чаще просто волнение, просто ожидание — вот оно, откроется за поворотом нечто невиданное, незнакомое. А когда так ждешь, и правда начинает казаться, что все здесь немножко другое в этих местах, все тобой еще не виданное — и горы не те, и люди другие. А может, они и правда чуть-чуть другие. А еще чуток разницы сам уж дотянешь, за счет своего ожидания и радостного настроения. Дорога, кто не любит тебя, дорога? Недаром ведь родился в нашей стране известный анекдот — про человека, который все мечтал, все добивался уехать в другую страну, где молочные реки, а едва уехав, добивался разрешения возвратиться назад, потом снова маялся, добивался, чтобы разрешили уехать (по этой вот трудности передвижения и заключаем мы, что анекдот наш, отечественный), и так до тех пор, пока власти, ведающие затруднением передвижений, наскучив всей этой маетой и обозлившись вконец, не прикрикнули:
— Да что вам не сидится на месте, Иванов (или его звали Рабинович, этого человека, уже и не вспомню)?
На что он ответил одной фразой (из-за фразы ведь чаще всего и рассказывают анекдоты, чтобы по старости, забыв самый анекдот, сохранить эту самую фразу, в которой собрана вся соль и вся мудрость):
— Там говно, здесь говно, но дорога…
Ах, дорога. Как нас всех тянет в дорогу, и старых и малых! И стоит ли удивляться, что друг мой Сеня Зенкович, великий странник, пришел в такой необычайный восторг от бахорской дороги? Они ведь и впрямь удивительны, дороги Бахористана, — узкие коридоры ущелий, где реки рычат в белой пене, где вздымаются к небу горы и на них — гнездами — кишлачки, вечные снега, изумрудная зелень садов.
А когда устанет глаз и притомится тело, шофер тормозит: вылезай, друг, закусим. У горной речки вмазан в землю котел, под ним огонь — варится шурпа. И самовар кипит у чайханщика, и лепешка только что из очага, хрустит и тает во рту и упоительно пахнет. Блестят мытые бока арбуза, вот он хрюкнул под ножом и распался, обнажив ярко-красную, прохладную плоть. Шофер режет арбуз на множество мелких долек — все наедятся, всем хватит, и своим и чужим.
Зенкович не устает удивляться здешней щедрости, гостеприимству бахорцев и какой-то изысканной культуре пиршества. Как они разливают чай, как угощают стариков и незнакомцев, как неторопливо, с достоинством пьют! А ласковое солнце все греет, растопляет сердце, и кажется — так будет всегда: дорога без конца, ласковая, щедрая, гостеприимная дорога под облаками.
Снова — подъем, подоблачный перевал в снегу, спуск в теплую долину, маленький базар у чайханы, где рдеет перец и золотятся дыни… А вон малюсенький, будто гнездо, весь из камешков, прилепился кишлак — каменные коридоры его улиц, таинственные его дворики: уж там непременно происходит что-то другое и неведомое, непохожее на нашу жизнь. (Зенкович уверяет, что эти сокрытые от глаз дворики не обманывают самые пылкие ожидания, но тут, конечно, надо делать скидку на неутолимое этнографическое любопытство моего друга Зенковича.)
На исходе того же дня Зенкович прибыл в маленький городок, служивший райцентром, и даже успел пообщаться там с весьма приятным молодым мужчиной, секретарем райкома товарищем Гопузовым, который обещал завтра спозаранку отвезти Зенковича в самый что ни на есть прекрасный и глухой кишлак, на свою родину.
Утром они на газике тронулись в путь от дома Гопузова. Их провожала пожилая бахорка, которая словно не замечала присутствия Зенковича, протягивая секретарю узелок с провизией.
— Ваша матушка? — спросил Зенкович, изо всех сил стараясь быть любезным и почтительным.
— Зачем матушка? — обиделся секретарь. — Жена. Старая, что ли? Она не старая, она на три года меня младше.
Зенкович решил загладить неловкость, переключив внимание секретаря Гопузова на красоту пейзажа, который и в самом деле был прекрасен. И все же вовсе уйти от семейных разговоров в Бахористане нельзя, так что в конце концов секретарь стал выспрашивать у Зенковича, сколько у него детей, в каком возрасте он женился и в каком развелся. С неизбежностью сравнивая их достижения (сравнение было, конечно, всякий раз не в пользу Зенковича), секретарь завершил беседу победоносной фразой:
— Я сам в восемнадцать лет женился!
Потом он огорченно взглянул на Зенковича, потому что они почти одновременно проделали в уме нехитрое арифметическое действие: восемнадцать минус три. В результате они получили то, что и должны (или не должны) были получить, — возраст невесты.
— Это я ошибся, — сказал секретарь, не отрывая глаз от Зенковича и стараясь уследить за ходом его мысли. — Мне уже двадцать три был.
Зенкович впервые с неловкостью осознал, что, хотя он как будто бы неплохой человек и ему можно кое-что рассказать, все-таки он человек оттуда, из России, и рассказывать ему следует не все. Это было и обидно, и неприятно. С одной стороны, ему было все равно, когда женился секретарь: когда созрел, тогда и женился. С другой — ему это было все же весьма любопытно — и то, что невесте было тогда пятнадцать, и то, что сейчас, в свои сорок, она выглядит как хорошо сохранившаяся старуха семидесяти лет. Хотелось также спросить, какой калым платили в те годы, но теперь спрашивать было уже неловко.
— У меня семь детей, — сказал секретарь с вызовом.
— У меня один, — сказал Зенкович. — Притом один раз в неделю.
Оба замолчали, производя в уме арифметические действия. Секретарь сосчитал, что у него детей в сорок девять раз больше, чем у Зенковича (семижды семь), а Зенкович получил таким образом объяснение, почему его бывшая жена (вид которой был ему давно отвратителен) выглядит в девять раз моложе, чем жена секретаря. В выигрыше опять остался секретарь…
Преодолев головокружительный подъем, машина въехала на улочки кишлака Вашан, стесненные глинобитными стенами и сверкающие горными потоками. Улицы эти карабкались в гору столь же стремительно, как и дорога, ведущая к кишлаку. На вершине улицы машина остановилась, и Гопузов представил Зенковичу своего отца, почтенного восьмидесятилетнего старца. Секретарь сообщил, что его почтенный отец совсем недавно женился на тридцатилетней женщине. После этого секретарь Гопузов, Зенкович, шофер Гопузова и старик Гопуз уселись на айване, где уже начали мало-помалу собираться родственники. Каждый из них приносил с собой пеструю скатерть-достархан, в которую были завернуты лепешки, конфеты, гранаты, урюк. Гости неторопливо беседовали в ожидании чая. Вновь приходящие снимали при входе калоши или ботинки, оставаясь в носках или мягких чувяках, с удобством усаживались на длинных стеганых одеялах, а Зенковичу, как европейскому гостю, подоткнули под спину подушку. Разговор шел преимущественно на бахорском языке, так что Зенковичу оставалось разглядывать гостей и размышлять о вечном.