Дорога долгая легка… (сборник)

Носик Борис Михайлович

Откуда-то появилась бутылка водки. Секретарь неторопливо налил себе и Зенковичу. Зенкович от водки отказался, так что секретарь остался со своим стаканом в одиночестве. Но он, вероятно, уже привык к этому своему секретарскому одиночеству и даже находил в нем горькое удовольствие. Он долго держал стакан на весу, высоко поднимал его перед собой, смотрел на свет.

И Зенкович вдруг понял, что это не просто обеденное возлияние. Что эта игра со спиртным имеет еще и символический, ритуальный смысл. Здесь, в присутствии своих близких, односельчан и старейшин своего рода, секретарь совершал привычно-неизбежное и все же требующее отваги богохульство. Он совершал его как современный, цивилизованный человек, как коммунист, которому приходится демонстративно порывать с предрассудками. В то же время он совершал его как человек, сознающий жертвенный смысл своего поступка: он, Гопузов, выдвинутый народом

на большой пост, должен был совершить это святотатственное самопожертвование ради благополучия сородичей. Не просто ради того, чтоб он, Гопузов, мог свободно передвигаться на высоком уровне, куда вознесла его счастливая звезда, а ради благополучия всех Гопузовых, к их вящей славе рисковал он сейчас своим будущим, своим здоровьем, своей окончательной карьерой перед лицом Аллаха.

Секретарь начал пить. Гости и непьющий Зенкович с ужасом и омерзением наблюдали эту процедуру.

Зенкович утолил голод лепешкой, курагой и чаем. Но через час принесли шурпу. Похоже было, что пир только начинается и что Зенкович совершенно напрасно насытился лепешкой.

Внимание сытого Зенковича привлек обтрепанный старик в чалме, которому один из гостей протянул недоеденную шурпу. Старик, сидевший с краю, молниеносно сожрал остатки чьей-то шурпы и до блеска вылизал миску.

Зенкович заметил, что старик этот не принес, как все прочие, угощение, завернутое в достархан. Он вообще ничего не принес. Секретарь, наклонившись к Зенковичу, объяснил:

— Это бывают у нас такой люди. Жадный люди. Ходит, сам ничего не приносит, никому не дает. У всех просит. Остатки доедает…

Итак, старик этот был знаменитый восточный скупец. Он был как опустившийся пьянчужка, который больше не стыдится своей низкой слабости и своего падения. Он не был беден, он был не беднее других, этот старик, может, даже богаче, но он не мог преодолеть своей жадности, он примирился с ней и больше не скрывал ее от людей… Теперь он мерзко вылизывал второе блюдо из-под шурпы.

За достарханом подшучивали над почтенным старцем Гопузом, который засыпал то и дело. Гости будили старца и спрашивали его о чем-то. Старик отвечал, и все дружно смеялись. Гордый своей ролью переводчика и гида, секретарь объяснил Зенковичу:

— Они спрашивают, он еще может? Старик говорит, что он еще может… Вот смотри. Умный старик…

Старик улыбнулся беззубо, в сотый раз подтвердил, что он еще может, и снова уснул. Гости стали будить его и спрашивать, сколько раз он может. Однако так и не добудились.

Секретарь, посмеявшись от души, с теплотой осмотрел собравшихся и сказал Зенковичу, что это все родственники, это все Гопузовы. Зенкович уже и сам понял, что находится на родовом квартале Гопузовых, на сборище самых почтенных представителей рода. Секретарь горделиво сообщал:

— Это вот сидит завсклад. Это директор школа. Это бригадир. Это завмаг.

Окончательно разомлевший от выпитого, ощущая к Зенковичу нежную симпатию благодетеля и хозяина, щедро увеселяющего иноземного гостя, а может, алкая нового признания и новой славы, тщеславный секретарь наклонился к москвичу и сказал проникновенно:

— Ни один Гопузов в поле не выходит!

Примитивный европеец и прогрессист, немедля шевельнувшийся в Зенковиче, был шокирован этим сообщением и не знал, как следует на него реагировать. Только потом, гораздо позднее, понял Зенкович цену и смысл такого признания. Это была похвальба хорошего человека, человека высокой морали, который любит своего ближнего, рискует не ради себя, а ради ближнего, ради своего родственника, пусть даже и не близкого родственника, а просто представителя своего рода. Нет, не для себя пил он эту омерзительную (уже, впрочем, ставшую приятной) водку; не для себя дрожал на пленумах обкома и трепал себе нервы; не для себя подвергался начальственным разносам, просиживал штаны на бюро, заседаниях, говорил плохие слова про Аллаха и Мохаммада — ради них, ради ближних, ради всех Гопузовых села Вашан, ибо принцип братства еще не распространялся для него на всех братьев во Христе или в Магомете, не поднимался даже до уровня класса или нации. Но принцип существовал, и пусть он действовал лишь в рамках родового квартала, своего махалля, все равно Гопузов был человек, обладающий этическим принципом, он не был человек беспринципный, человек аморальный, человек безнравственный…

Во дворе кончали разделывать барана. Осоловевший от еды Зенкович с трудом одолел кашу и теперь медленно попивал чай, ожидая, когда будет шашлык. Или плов? Или что?

Стало темнеть. Барана вдруг погрузили в машину, секретарь простился со всеми и уехал. Гости разошлись, айван опустел.

Зенковичу постелили тут же, на айване. Засыпая, он слышал, как лепечет крошечный водопад.

* * *

Зенкович

открыл глаза и увидел склон горы, уже освещенный солнцем; вспомнил о том, что он в далеком кишлаке, в самом сердце гор, обрадовался, подумал, что теперь хорошо было бы отыскать туалет. И вдруг поднялся в изумлении, отбросив теплое одеяло: вниз по склону горы катился человек в красном платье. За ним второй. Зенкович вскочил на ноги… Вглядевшись внимательней, он успокоился. То, что катилось, было похоже на человека, но являлось все же неодушевленным предметом. Зенкович разглядел наконец, что чучела эти пускал маленький человек, который карабкался по уступам горы высоко-высоко, у самого гребня. Человек косил траву, осторожно передвигаясь по склону, потом заворачивал скошенную траву в красную тряпку и пускал красный узел вниз. Сделав ленивое умственное усилие, Зенкович пришел к выводу, что человек, столь тяжким трудом добывавший пропитание для скота, был, скорей всего, не Гопузов. Утомленный умственной работой, Зенкович уже отправился было на поиски туалета, когда к айвану приблизился мальчик. Зенкович жестами обозначил неотложную нужду, мальчик сказал что-то по-бахорски, потом, взяв Зенковича за рукав, повел его за собой. Вопреки ожиданиям Зенковича они пришли не в туалет, а в соседний двор. Здесь, между уличной калиткой и вторыми, глухими воротами, стояла такая же гостевая мазанка с айваном, как в доме старика Гопуза. На айване уже расстелен был достархан, а на нем лежали конфеты, лепешки, урюк и гранаты. Вскоре появился хозяин и объяснил Зенковичу, что он тоже родственник Гопузова и что он хочет, чтобы Зенкович у него завтракал. Потому что все родственники хотят, чтобы он у них завтракал. Чтобы он завтракал, обедал и ужинал у родственников. Немножко чай, потом немножко кислое молоко, потом немножко шурпа, потом немножко плов, потом снова чай и лепешка, потом… Зенкович благодарил, прижимая левую руку к сердцу. Он объяснил хозяину, что вообще-то он собирался также работать, писать — переделывать сценарий, хотя он, конечно, не горит желанием срочно приступать к переделкам. И тогда его хозяин, с таким трудом объяснявшийся по-русски, вдруг спросил легко и небрежно, с неподражаемым студийным шиком:

— Какая вариант синарий? Канчательный вариант? Запуск производство била? Подготовительный период била?

Зенковч уже раскрыл рот, чтобы спросить, откуда здесь, в самом сердце гор, приобрел этот человек столь тонкое знание кинопроизводства, когда прибежал мальчик и что-то сказал хозяину по-бахорски.

— Завсклад такой работа, понимаешь? — сказал хозяин. — Товар немножко отпускать надо. Сиди, лепешка кушай, приду.

Зенкович остался наедине с таинственной загадкой. Он долго развлекал себя лепешкой и чаем, потом прикрыл глаза и стал блаженно дремать на просторном айване, в виду поднебесных гор. Сквозь дремоту он видел, как приоткрылись створки внутренних ворот и как из них стали выползать дети всех возрастов. Остановившись у ворот, они с опаской смотрели на Зенковича. Он не шевелился. Дети стали подходить все ближе и ближе. Их было много, и все они были похожи на хозяина-завскладом, как промтовары отечественного производства на просторах полупустого универмага. Вслед за детьми стали выходить женщины. Их было три, они тоже были разных возрастов, однако ни одна из них не была похожа на завскладом.

И тут Зенковича осенила догадка. Это были жены завскладом. Именитый завсклад мог себе, наверно, позволить такую роскошь, как три жены. И непохожие жены рожали ему детей, как две капли воды похожих на породистого завскладом… Зенкович разглядывал их сквозь полуприкрытые ресницы, а между тем дети и жены приблизились к Зенковичу совсем близко, чтобы рассмотреть его подробнее. Осмелев, они стали щупать одежду Зенковича и, наконец, щекотать его пятки. Не выдержав, он вдруг прыснул, потом тявкнул по-собачьи. Дети и жены со счастливым смехом бросились врассыпную. Зенкович больше не тявкал. Он сделал вид, что снова уснул, и даже захрапел. Тогда они стали подкрадываться к нему снова. Усыпив их бдительность, он тявкнул еще громче. Они снова разбежались с визгом и хохотом. Они были совершенно счастливы. Он, впрочем, тоже…

За этой игрой они провели час, и Зенкович вдруг с настоятельностью вспомнил про туалет. На его счастье, вернулся завскладом, и, завидя его еще издали, семейство скрылось за глухими воротами. За этими воротами скрывалось теперь для Зенковича так много тайн, что он совершенно забыл о тайне кинематографических познаний хозяина. Правда, он не смог больше забыть о туалете, и завскладом гостеприимно всплеснул руками, давая понять, что это дело простое и общедоступное. Он вывел Зенковича за калитку, на крошечную площадь, на которую выходили калитки еще трех хозяев. По краю площади стекал с горы поток.