Дорога долгая легка… (сборник)
Шрифт:
«Кого он это просвещает?» — подумал Кремнев, и почти тотчас за стенкой, на денисовской веранде, раздался гнусавый и бойкий голос жены Денисова:
— Тебе бы их уровень, идиот! Мне бы не пришлось перед спекулянткой из-за курточки увиваться. И одалживать бы не бегала…
«Довольно разумные возражения, — подумал Кремнев. — Только отчего ж она его так… Все-таки главный редактор, член редколлегии, кажется, даже член коллегии…»
Денисов не ответил. Вероятно, он привык к такому ведению дискуссии. Он спрятался за «Новое время» — там были приятные ему откровения, там была привычная информация, там были авторы, выступавшие вместе с ним в одной шеренге борцов за лучшее распределение благ на земле. Их, как и его, возмущали новые происки, новые сговоры, чужие сверхприбыли и чужая монополия, они выступали за свободу слова для Греции, за свободу собраний для Португалии, за легальное существование многопартийной системы в Чили, против повышения цен на масло в Южно-Африканском Союзе… Суровые домашние невзгоды не могли заставить Денисова предать дело, которому он так честно служил всю свою жизнь. Тем более что дело это продолжало свое победоносное шествие по земле — вот уже и кубинский негр, и китайский кули, и палестинский партизан… С кули, впрочем, дело обстояло сейчас сложно, а партизаны, пожалуй, иногда хватали за край, совершая подвиги столь страшные, что при общей их правильной линии это не могло не встревожить мировую общественность, которая, впрочем, понимает, что иначе эти бедные люди, и так далее…
«Да, тяжкая у него жизнь», — подумал Кремнев и поднял взгляд на свою большую, умную и красивую русскую жену. Она улыбнулась ему понимающе и сказала:
— Устала твоя зайка. Ты ведь напишешь за меня главочку, пупсик?
Кремнев подумал, какое это все-таки счастье, иметь жену-единомышленницу, жену-друга. Конечно, он напишет за нее эту несчастную главу для научного сборника, только придется отложить Работяну. Он уже придумал, как будет начинаться статья о Работяну, он придумал для себя образ этого скромного, порядочного, работящего писателя, который так близок к своему народу и животрепещущим задачам современности, жаль, что романы его оказались еще нуднее и примитивнее, чем ожидал Кремнев. Боже, они пишут там у себя, как будто не было до них литературы, не было Толстого, Достоевского или Гоголя (впрочем, у молдаван, наверно, и не было), не было изощренных англичан, сумасшедших американцев, фантастических скандинавов, великих, средних и малых французов, не было всех этих томов, целых полок великолепных романов. Неужели маленькие литературы должны все начинать сначала? И как перекинуть мостик от этого Работяну к уровню мировой литературы? «Мое дело было писать, — скажет такой Работяну. — Ваше дело перекидывать мостик…» А ты сиди и перекидывай.
— Ты считаешь, что, если ты не ответил, значит, ты победил в споре. — Гнусавый голос денисовской жены раздался совсем рядом, за стенкой: Боже, чего она хочет от старика и что у нее за голос, кто она? Вероятно, парикмахерша, и отчего он не запустит в нее чем-нибудь тяжелым?
— Тебе просто сказать нечего… Потому что они там все на «роллс-ройсах», да и эти, гляди, на машинах, а ты за свои триста жопу рвешь.
— Я верен своим убеждениям. — Голос Денисова дрогнул от унижения.
— Что это за убеждения такие? — Жена брала его за горло, и голос у нее становился все наглее и гнусавее. — И если это такие хорошие убеждения, то отчего же ты мне ничего не можешь доказать? Еще берется на Америку нападать. Да вам до Америки…
«Лучше всего уйти потихоньку, — подумал Кремнев. — Я закрою дверь и опушу шторы как будто нас нет дома, он подумает, что нас нет дома и что это очень тактично с нашей стороны. Впрочем, если он по-настоящему подумает, что нас нет дома, то как же он поймет, что это тактично…»
— Вот тебе последний номер журнала «Америка», на, взгляни, сам же мне достал… — гнусавила жена Денисова. — Теперь давай посчитаем — твои триста и их триста…
«Господи, как разнообразна человеческая неудача, — подумал Кремнев. — Ведь никогда не подумаешь, глядя на него… И какой я все-таки счастливый человек, что я женат на моей жене…»
— Это наконец произошло? — спросил Холодков. Он даже не повернулся к Волошину. Просто почувствовал его присутствие рядом с собой на пляжной скамье под навесом. Днем здесь грудились, громоздились тела, сейчас было одиноко и отчего-то жутко. Лунная дорожка протянулась по морю до самой скамьи.
— Да, это произошло, — сказал Волошин грустно. — И это было, как всегда… ужасно… Вот. Я написал стихи. «И был наш день одна сплошная рана. И вечер стал запекшаяся кровь…»
— Да. Страшно… — сказал Холодков. — Однако пока я мало что понял.
— Я написал целый венок сонетов, — сказал Волошин.
— О-о-о… — Холодков улыбнулся в темноте. — Тогда наши дела неплохи. Раз еще пишется… Почитайте, пожалуйста. Мне нравятся ваши стихи…
В нас тлеет боль внежизненных обид. Изгнанники, скитальцы и поэты!Голос Волошина то утопал в аккомпанементе прибоя, то покрывал его… «О Боже, как все красиво, — подумал Холодков. — И как жалко себя. И как хочется пожалеть себя, оправдать свою неловкость. Или наоборот, свою ловкость».
Кому земля — священный край изгнанья, Кто видит сны и помнит имена, Тому в любви не радость встреч дана, А темные восторги расставанья!Потом голос Волошина смолк, и Холодков почувствовал, что его больше нет рядом. «Надо идти — посмотреть, как там Аркашка спит, лапа моя… Кто видит сны и помнит имена… Аркашка — вот кто видит сны и помнит все имена, а я уже, наверное, нет. Вот лет двадцать тому назад, даже пятнадцать…»
— Давно пора воспеть Скобелева, — сказал Хрулев. — Негоже нам забывать национальных героев. Так ведь можно все самое ценное, самое национальное растерять по дороге. И останемся с одними выродками, формалистами, космополитами, фиглярами, дутыми гениями, разными Мейерхольдами, Эйзенштейнами, с этими перепевами западной цивилизации. Да что там за культура такая, что она выше восточной себя ставит?
— Что да, то да! — сказал туркменский поэт.
— Подобная мысль приходила мне в Средней Азии… — сказал Волошин.
— В Средней? — оживился туркменский поэт.
— Я тогда еще подумал — вот оно, варварская цивилизация, направленная на увеличение потребностей, ставит себя выше той, которая хочет эти потребности ограничить до минимума. Так почему она, эта новая цивилизация стяжания, ставит себя выше древней цивилизации, которая…
— Так-то оно так, — перебил Хрулев. — Но почему, извините, это пришло вам в голову в Средней Азии? Очень средняя Азия.
— Это было в Туркмении. В Геок-Тепе. Я увидел жалкие глинобитные стены этой столь прославленной крепости. Я вспомнил жалкие кремневые ружья, которыми были вооружены туркмены. И я подумал о «славе Скобелева», захватившего крепость и перебившего туркмен. Какая ирония в этих усилиях прогресса…
Хрулев сердито хмыкнул, повернулся и пошел прочь.
— Ладно, мне спать пора… — сказал он, уходя. — А с вашей ахинеи я долго не усну…
— Я тоже часто людям говорю, — сказал туркменский поэт. — Все есть на Востоке, все, что мне надо. Ведь не случайно какой сейчас самый крупный в мире писатель прозы?
— Какой? — спросил Волошин.
— Чингиз Айтматов! — восторженно сказал туркменский поэт. — Его перевели на французский, на английский язык, даже на колумбийский язык…
— Не читал… — Волошин смущенно пожал плечами. — Боюсь, я сильно отстал. И я вовсе не хотел бы навязывать вам свой вкус и свой опыт…