Дорога к несвободе. Россия, Европа, Америка
Шрифт:
Владимир Ленин
Иван Ильин
Ильин надеялся, что СССР не переживет Вторую мировую войну, однако после нее видел Россию во многом так же, как Сталин. Последний называл Советский Союз “родиной социализма”, и если бы СССР погиб, то у коммунизма не было бы будущего, человечество лишилось бы единственной надежды. Поэтому любая мера, направленная
Советский коммунизм был разновидностью “политики предопределенности”, уступившей “политике вечности”. С течением времени образ России как путеводной звезды для всего мира уступил место образу жертвы бессмысленной враждебности. Вначале у большевиков не было государства, они вершили революцию в надежде, что мир последует примеру России. Чуть позднее они взялись за государственное строительство, чтобы сымитировать капитализм и преодолеть его. В 1930-х годах сталинистский образ будущего оправдывал гибель миллионов людей от голода и около миллиона расстрелянных. Вторая мировая война изменила сценарий. С 1945 года Сталин, его сторонники и преемники утверждали, что избиение собственного населения в 1930-х годах было необходимо для разгрома немцев в 1940-х годах. Но если 1930-е годы подготовили 1940-е, то отдаленное социалистическое будущее здесь ни при чем. С окончанием Второй мировой войны началось сворачивание советской “политики предопределенности” и переход к “политике вечности”.
Экономическая политика Сталина (форсированная индустриализация за счет коллективизации сельского хозяйства) обеспечила социальную мобильность для двух – но не трех – поколений граждан СССР. В 1950–60-х годах советские вожди перестали истреблять друг друга, и политика утратила динамичность. В 1970-х годах Леонид Брежнев, изобразив Вторую мировую войну апогеем советской истории, сделал логический шаг к “политике вечности”. Теперь граждан призывали смотреть не в будущее, а в прошлое, на победу их отцов и дедов в войне. Теперь Запад был противником не из-за капиталистического строя, который нужно было превзойти. Запад был враждебен, поскольку в 1941 году враг пришел с Запада. Родившихся в 1960–70-х годах граждан СССР воспитывали в духе преклонения перед прошлым, а Западу в этом культе отводилась роль вечной угрозы. Последние десятилетия коммунизма подготовили советских граждан к восприятию взглядов Ильина на мир.
Олигархам, пришедшим к власти после 1991 года, пришлось иметь дело с плановым производством при коммунистах, а следом – с идеями российских экономистов и алчностью российских лидеров. Положение ухудшило и американское кредо, будто рынок сам породит необходимые институты (а не что рыночной экономике нужны подходящие институты).
В XXI веке оказалось проще винить Запад, чем трезво оценивать положение России. Российские лидеры, критиковавшие Запад в 2010-х годах – те же самые люди, кто присвоил национальное богатство. Те, кто провозглашал с высоких постов принципы Ильина, – выгодоприобретатели, а не жертвы российского капитализма. Люди из окружения Путина позаботились о том, чтобы в стране не было верховенства права, поскольку они сами установили монополию на коррупцию и извлекли из нее выгоду. Идеи Ильина освятили радикальное неравенство в России, перенесли акцент политики с реформ на непорочность и помогли представить Запад постоянным источником духовной угрозы.
На идеях Ильина невозможно построить государство, но они помогли грабителям предстать спасителями страны. Идеи Ильина помогли новым лидерам назначать врагов и так создавать выдуманные – и, следовательно, неустранимые – проблемы (например, неизменную враждебность растленного Запада). Предположение, будто Европа и Америка – вечные враги, завидующие непорочности русской культуры, – чистый вымысел. Однако он порождает настоящую политику, цель которой – свести на нет успехи зарубежных стран, которых не могут достичь российские лидеры.
“Политика вечности” не способна принести бессмертие ни Путину, ни кому-либо еще. Однако она может вытеснить остальные идеи. Это и есть “вечность”: снова и снова одно и то же, скука и монотонность, любимые адептами из-за иллюзии, будто “вечность” принадлежит исключительно им. Конечно, ощущение принадлежности к группе (“мы” против “них”; “друзья” и “недруги”, с точки зрения фашистов) – самое распространенное из всех переживание; жить только им – значит пожертвовать индивидуальностью.
Между “предопределенностью” и “вечностью” находится лишь история, о которой размышляют и которую населяют индивиды. Если мы осмыслим “вечность” и “предопределенность” как концепции внутри истории, то поймем, что с нами произошло и что мы можем исправить. Мы видим в тоталитаризме угрозу не только своим институтам, но и индивиду.
Яростно нападая на индивидуальное, Ильин признает индивидуализм той политической добродетелью, которая делает возможными все остальные добродетели. Понимаем ли мы, что добро многолико, что политика предполагает разумную оценку и выбор, а не созерцание всеобщности? Видим ли, что в мире есть и другие люди, трудящиеся, возможно, над той же задачей? Сознаем ли мы, что индивидуальное бытие требует постоянного рассмотрения бесконечного множества фактов, постоянного выбора из множества непреодолимых страстей?
Добродетель индивидуализма проявляется в страданиях настоящего, но она сохранится лишь в том случае, если мы видим историю и себя в рамках истории, если принимаем свою долю ответственности.
Глава 2. 2012 год: сменяемость или крах?
История убедительно свидетельствует, что все диктатуры, авторитарные системы правления преходящи. Непреходящими оказываются только демократические системы.
Разговор о “невинном народе” подменяет усилия, необходимые для создания устойчивого государства. Утверждать, что спаситель России околдует мир – значит уйти от вопроса, как он построит политические институты. Владимир Путин, скомпрометировав в 2011–2012 годах выборы, облачился в плащ героя и поставил страну перед выбором (по Ильину): пока он жив, никто не способен изменить положение России к лучшему, и никто не знает, что произойдет после его смерти.
Фашисты-современники Ильина устраняли в воображении проблему устойчивости. В 1940 году румын Александру Ранда заявил, что фашистские лидеры “превращают народ в армию, в освобожденное от границ corpus mysticus [мистическое тело]”. Харизма спасителя помещает народ за рамки истории. Адольф Гитлер утверждал: значение имеет лишь расовая борьба, и истребление евреев поможет достичь вечного равновесия в природе. “Тысячелетний рейх” просуществовал двенадцать лет, Гитлер покончил с собой. Государство не уцелело. Проблему политической устойчивости не могут решить те, кто думает лишь о настоящем.
Эффективность государства порождает у граждан ощущение преемственности. Если государство устойчиво, граждане могут без страха думать о переменах. Механизм передачи власти гарантирует, что государство переживет лидера, и демократия – именно такой широко распространенный механизм. Значение каждых выборов в том, что они обещают следующие выборы. Поскольку всякий гражданин может ошибиться, демократия превращает совокупность совершенных ошибок в общую уверенность в будущем. И тогда история продолжается.