Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

Тянет медом от гречи да «страданьем» гармошки. Где вы, первые встречи, где вы, стежки-дорожки! Дорогие девчата, песня зря не поется: все, что было когда-то, может, нынче вернется. Огонек ожиданья задрожит на окошке, и польются «страданья» задушевной гармошки. Ой, подруженьки, если голубочек вернется, наша прежняя песня по-иному споется. Будет то же веселье… Эх вы, стежки-дорожки! Будет свадьбы похмелье да слеза от гармошки. Ой, подружки-девчата, сердце радостно бьется: все, что было когда-то, непременно вернется!

1946 г.

Песня

за околицей

Вешник с низины сдувает ручьи. Скоро ударят в садах соловьи. Мир зацветет и запоет первые песни свои о любви. Ночи весенние схлынут на нет, вновь за околицей вспыхнет рассвет. Ой вы, луга, в дымке стога, в косах невесты ромашковый цвет! Косы заблещут в росе-серебре, росы спадут на вечерней заре. Под вечерок мил паренек тронет баян на колхозном дворе. Песня расскажет, как выла пурга, как удалялся дымок очага, как мы в огне, там, на войне, в Пруссию гнали врага сквозь снега. Спой, расскажи нам, как в грозном бою мы защитили Отчизну свою — труд городов, звезды садов, ласку невесты в родимом краю.

1947 г.

Байдарочка

Лодочка-байдарочка стрелой летит; в лодочке той парочка гребцов сидит. Звезды, как фонарики, в воде горят: на родной Москва-реке цветной наряд. Лодочка-байдарочка чуть-чуть скользит, в лодочке той парочка гребцов сидит. Легкое движение чуть-чуть вперед: волею течения ее несет. Не скользит байдарочка — чуть-чуть волна: в лодочке той парочка, а тень — одна. Слушайте, товарочки, откроюсь я: то была в байдарочке с любимым я!

1947 г.

Вдоль реки Оки

Шутка

Дуют-веют на свободе ве-тер-ки. Едет парень на подводе вдоль реки Оки. Видит парень — в отдаленье пе-ше-ход: в то же самое селенье почтальон идет. Бьет возница два поклона, — что за честь? Парень рядом почтальона приглашает сесть. Дуют-веют на свободе ве-тер-ки. Едут, едут на подводе двое вдоль реки. Едут с песней мимо клена: «…Сад — мой сад!» Атакует почтальона новый адресат. Взором ласковым балуя, в свой кол-хоз за два с лишним поцелуя почту он привез.

1947 г.

Мороз

Пришел мороз в мохнатой шубе и, крякнув, взялся за дубок. Переломил. Измерив глуби и убедившись, что глубок студеный Дон, он с диким рвеньем волну с волною так роднил, что их при взлете дуновеньем пронизывал и леденил. Всю ночь, как рыба, Дон метался. К утру его сковали льды. Посередине все ж остался лоскут синеющей воды. Бежали к Дону казачата, мороз встречал их на пути: — Лед тонок, детки, рановато! — и не давал вперед пройти: то схватит за уши, то щеки колючим холодом обдаст (он четверть неба на востоке кармином выкрасить горазд). Весь день он чем-нибудь да занят: то ивняком стрельнет в бору, то в палисадах партизанит по всей станице ввечеру… Так в окнах день за днем мигал он, шел синим светом в высоту, и у колодцев воздвигал он волшебных замков красоту. Но март запел свежо и звонко. А он, морозец, всем назло, последний раз нажал — и тонко в светелке треснуло стекло. А утром видели мы сами, как захмелевши от побед, под ветровыми парусами весна гналась

за ним вослед!

1947 г.

Камень

Водою горной камень точится, потом в пылинку превращается; ему лететь, как прежде, хочется: он снова к звездам возвращается. Он старца астронома радует несмелой искрой появления и снова метеором падает, след оставляя на мгновение. Планет извечное отчаянье — в могучих линзах отражение: какое долгое молчание, какое светлое падение!

1947 г.

Голубь

Над зданием посольства плещет флаг. Ему ветра Замоскворечья внемлют. Тревожен греческий архипелаг. Британский сумрак Турцию объемлет. Солдат имперский — не в краю родном — в Босфоре воду мира пьет из фляги. В посольстве люди спят вчерашним сном: косые шрамы залегли на флаге. Московский клен шумит перед окном. Рассветом обрамленная стена, заря над всей Москвой (убей ее, попробуй!). Перед резьбой посольского окна сидит он — красноклювый, крутозобый, — глядит в квадрат стеклянно-голубой, довольный голубиною судьбиной: любуется как будто не собой, а совестью своею голубиной. Бог весть, откуда в этот сад гоним, он помнит все: и свет и мир полночный. В окно следила девочка за ним, облокотись на подоконник прочный. Кремлевская заря взлетела на карниз, как та, что в будущем коснется крыш Каира. Девчонка думала: «Вот — пидж оф пиис, по-русски это значит — голубь мира. Поэтому в Москве — покой и тишина…» Наивная, она совсем не знала, что это голубь Кольки Шамшина — парнишки из соседнего квартала.

1947 г.

Роса благословения

Две войны я протопал в пехоте под началом твоим, Аполлон. Я изведал атаки в болоте, и кровавые нары в санроте, и мучительной музы полон. Не пришлось мне о пулю споткнуться. Видно, писано мне на роду — дважды выжить и дважды вернуться под свою молодую звезду. Я, умытый росой спозаранку, музе гнева не ставлю в вину, что рубаху надел наизнанку перед тем, как идти на войну.

1947 г.

«Представь — я солнце атомом взорву…»

Представь — я солнце атомом взорву по ходу стихотворного сюжета: оно, гудя, осыплется в траву бильоном древних звезд — слезами света. И ляжет вечным мраком на земле погибнувшее в вымысле светило… Но я найду тебя в кромешной мгле: твоя любовь при жизни мне светила.

1948 г.

Долг

Я не помню детской колыбели. Кажется: я просто утром встал и, накинув бурку из метели, по большой дороге зашагал. Как я мог пройти такие дали? Увеличь стократно все пути! Где я был? В газетах не писали. Где я шел? По звездам не найти. Только очень помнится, что где-то под Мадридом, непогодь кляня, у артиллерийского лафета встал пушкарь, похожий на меня. А потом на финском, в штурмовые ночи, под раскатами огня (зимними глазами на Россию) пал стрелок, похожий на меня. И еще я помню, помню внятно: над бессмертьем друга своего с ротою салютовал трикратно я, лицом похожий на него. Ангелы спасенья не витали надо мною на Большой войне: силы Родины меня питали — талисман возмездья был при мне. Где сейчас я? Не ищи на карте… Только люди говорят, что я в Греции, в Чанду и в Джокьякарте в дьвола стреляю из ружья! Если верить людям в их святую проповедь, то на любом ветру до ста лет, наверно, проживу я, коль своею смертью не умру.