Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

Измаил, август 1944 г.

Последний отбой

Вой сирены свистящ и режущ. Рокочет вражеский самолет. В электрический сумрак бомбоубежищ девочка молча с куклой идет. Она по камням, стучит башмаками, спокойная девочка. В этот миг гулкими медленными шагами авиабомбы идут над нами — к Арбату от Каменного — напрямик… К рассвету лишь девочка услыхала голос диктора над собой: «Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!» …Скоро счастливый рассвет настанет, когда сквозь вражеский бурелом последний залп орудийный грянет над последним освобожденным селом. И наш автоматчик с гневом солдата в последний войны напряженный час, в последней

атаке из автомата выстрелит в немца последний раз. И над чужою страною росчерк зенитки нашей мглу рассечет: последний фашистский бомбардировщик, объятый пламенем, упадет. И русским женщинам в их волненье от радости затуманит глаза счастливая, щедрая, как исцеленье, последняя, медленная слеза. И люди последний раз из подвала выйдут. И мир огласится трубой: «Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!»

Измаильская обл., г. Болград, 1944 г.

Храм святого Николая

На самом центральном куполе

русские зодчие установили крест,

который возвышается над

турецким полумесяцем

как символ победы христианства.

Над шипкинскими облаками, где воздух, словно лед, лилов, звонарь играет языками шестнадцати колоколов Неуловимые рыданья под сводом старых изразцов — глухие отзвуки преданья — плач над могилой мертвецов. Нет, не рыданья, а воскресший бессмертный реквием солдат, чьи имена, как грани флешей, на белом мраморе лежат. И мне казалось, мне казалось, что звуков медная волна глубин моей души касалась — ее невидимого дна. Она, как горный гул обвала, над пылью трав, над сном орла то плакала, то ликовала, то замирала, то росла… Стоял великий храм, в багрянец сентябрьских зорь и звезд зажат. — Сними пилотку, сталинградец, здесь наши прадеды лежат!.. Сквозь звуки лет мы слышим, внуки, и бой, и бегство янычар, и русских труб литые звуки, и ликование болгар. Здесь все с нечеловечьей жаждой хранит следы былых легенд: и кость картечника, и каждый травой поросший ложемент, и скал отвесные отсеки, что будто срезаны ножом, и крест, поставленный навеки, на полумесяце чужом… Я к храму шел боями славы — сквозь Сталинград, сквозь огнь и дым, — и я оружьем добыл право стать на колени перед ним.

Шипка — София, 1944 г.

На Шипке спокойно

На большом перевале, где тучи висят, где зигзагами мчатся автомобили, повстречался прославленный русский солдат с незнакомым стрелком, поседевшим от пыли. Знак приветствия. Краткий солдатский привал. Вещмешки на камнях. Перекур с разговором. И казалось — смотрел на друзей перевал любопытным, и долгим, и искренним взором. И казалось — прихлынули в память года величавых баталий, сраженья и войны; и казалось солдатам, что здесь навсегда утвердилась свобода: на Шипке спокойно. На родных языках говорили они здесь, на бранной земле, породнившись навеки… Может быть, повторилась в сентябрьские дни встреча та, что была в девятнадцатом веке? …Гул мотора до них донесли ветерки. И болгарский солдат обратился с улыбкой: — Это русские. Наши штурмовики! — Самолеты, как слава, летели над Шипкой. На крутых виражах проходили они: словно почесть в тот миг отдавали пред боем храбрым воинам русско-турецкой войны — и болгарским дружинам, и русским героям. Передать ли восторг двух старинных друзей? Слабым светом познаний и тщетных усилий?! Эта встреча, достойная кисти твоей, ждет тебя, молодой баталист наших дней, — живописец войны, Верещагин Василий!

Тернов, 1944 г.

Слова говорят

Солдат утоляет жажду в знойные холода. По-русски и по-болгарски мы говорим — вода. Разрежь на троих буханку, чтоб воин в теле окреп… По-русски и по-болгарски мы произносим — хлеб. Кроме железных нервов, нам в помощь железо дано: по-русски и по-болгарски пушка — слово одно. Когда мы идем в атаку, над боем разносят ветра по-русски и по-болгарски воинственный клич: «Ура!» Мы доживем до победы, и встретит нас торжество, по-русски и по-болгарски смысл одинаков его. Мы в мирный час ликовани поставим на стол вино: по-русски и по-болгарски равно пьянит оно. После могучих походов пусть облетит весь мир двух славянских народов победоносный пир!

1944 г.

Плацдарм

Осадные ночи плацдарма: атаки — волна за волной. Получен приказ командарма — держаться любою ценой. На

помощь идет переправа под жарким крылом батарей. Морава, Морава, Морава, сомкни берега поскорей! Пред немцами и усташами, у чертова края реки, по горло в земле, под дождями, под бомбами, под снегами работали наши полки. Два дня от огня грохотанье сужало надежд островок: от немца до нас расстоянье — на добрый солдатский плевок. Во тьме неокрепшей и хрупкой — штык в штык. На КП генерал глухой телефонною трубкой солдатский окоп подпирал. Враги донимают гранатой, вступает в работу приклад… В седьмой батарее и в пятой голодными пушки стоят. Но вот навели переправу — тревожный, спасительный нерв, — лавиною через Мораву на выручку хлынул резерв. А следом металл и известье: к побоищу трудной земли снарядные ящики вместе с московскою «Правдой» пошли. Был натиск движенья неистов!.. Не раз я видал на войне, как танк со статьей журналистов вводили в прорыв наравне.

1944 г.

Партизан возвращается домой

Пел он устало и грустно (шел он походкою тяжкой, в правой руке карабин, в левой руке цветы): «Милая мама, слезы твои горячее пули усташской, я пулю скорее приму, чем видеть, как плачешь ты». …Он сто контратак немецких выдержал в южных планинах, в лесах голодал, в снегах коченел, под горными ливнями мок… Увидел он дом свой — слеза сверкнула в очах его соколиных, он зубы сжал, но заплакать даже от счастья не мог. В маленькой Сербии плакать одни лишь камни умеют, люди — нежней и суровей. Мы смогли их понять. …И терпеливая старая сербка бросилась сыну на шею: так обнимает своих сыновей наша русская мать.

Югославия, 1944 г.

Пропавший без вести

В далекой России, в деревне под самой Калугой (картина такая в его отразилась глазах), вдоль тына, тропинкой, слегка припорошенной вьюгой, из школы мальчишка в отцовских бежит сапогах. Он входит в избу. Раздевается. И деловито хлопочет в избе. А работушки — тьмущая-тьма! И все у него не забыто, сколочено, сбито: отца-то ведь нет. Без хозяина третья зима. Он трижды под вечер письмо начинает. И снова садится за стол, за который садился отец: все хочет ребенок порадовать папу родного, что он уже в доме помощником стал наконец. Кто радость ребенка, что так глубока и так свята, кто может понять ее — мальчика нежно обнять?.. Я в Сербии встретил в морщинах и шрамах солдата, который бы смог эту детскую радость понять. Он был молчалив. В нем тоска была жгучая скрыта по родимой семье, за которую он на войне ходил в штыковую с солдатами маршала Тито на зимних планинах в непокоренной стране. Он верил, что будет он с милою Родиной вместе, что он, агроном, неудачно начавший войну, — крестьянин Титов, калужанин, пропавший без вести, — вернется домой и обнимет детей и жену.

1944 г.

Сербы танцуют «Колу»

Вербы от ветра хмельного с шелестом клонятся долу, сербы — в ярких нарядах, добрый, радушный народ. Я видел красавиц сербок, в кругу танцевавших «Колу»… Как это все похоже на наш восемнадцатый год!

1944 г.

Сербиянка Ягодка

Помню, помню пела наша рота: — Ой, ты славен, град Белград!..— Подпевала горная пехота — рота титовских солдат. С нами — вся в цветах наряда — под гитару юнака пела девушка Белграда — сербиянка Ягодка. На прощанье танковая рота подарила теплый взгляд: — До свиданья, горная пехота, до свидания, Белград! До свидания, отрада, до виджения, пока, сербиянка из Белграда — партизанка Ягодка! Меж Москвой и городом Белградом много верст под синевой. Выше солнца слава ходит рядом — меж Белградом и Москвой. Эта слава — дружбы ради, эта дружба — на века: о Москве поет в Белграде сербиянка Ягодка.

1944 г.

Две звезды

В Сербии при встречах первым делом — мена сувенирная. Закон. За звезду — германский парабеллум и «мольбу» отдаст в придачу он. Если мало — до слезы расстроит: сбросит френч трофейного сукна, ежели вас это не устроит — тащит реки, полные вина. Мена — и ни капли одолженья. Обменяет — весело вздохнет и с улыбкой скажет: «До видженья», звездочку погладит — и уйдет. …Вот как вижу: в деревушке Тнава, у всего народа на виду, русский воин к шапке югослава прикрепил московскую звезду. Две звезды! Звенит январский воздух, звезд десятилучие горит, серб и русский говорят о звездах, и Звезда с Звездою говорит.