Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

1944 г.

Солдатское откровение

Шутка

Шикарно зимнее убранство! Зима, как сказка, вся в лучах. Снегами сковано пространство — оно в надежных обручах. Трещат, как грецкие орехи, морозцы мартовской земли. Снега по самые застрехи землянку нашу занесли. Мы в ней сидим и балагурим о неприветливой пурге, глаза у жаркой печки щурим, взахват табак трофейный курим и карачуним о враге. Но как ни занят ты вниманьем, как долго ни ведется спор — любому хочется молчаньем переиначить разговор. И я решаю затаенно: перед отъездом «на войну», хотя бы жбанчик самогона и рядом женщину одну,— не ради прихоти, не ради приобретенья теплоты. Нет, чтоб в ее печальном взгляде найти знакомые черты, найти разлуки ощущенье… А что касается вина, то это «чудное мгновенье» мы дальше встретим, старина. Но так как мы сейчас «вне сводки», с блиндажной дружим тишиной, и не предвидится ни водки, ни

рядом женщины одной, — у печки, кончив разговоры, заводит песню старшина, в которой есть и ласки-взоры, и реки, полные вина!

Район Кривого Рога, март 1944 г.

Мои сыновья

Есть сыновья у меня, друзья, славные сыновья! Один — Александр, Владимир — другой, и каждый — мой дорогой… Владимиру — семь, Александру — пять. Дружно живут они: дерутся, ссорятся и опять мирятся. Учатся рисовать. Так напролет все дни. Володька — тот понимает бой. Рисует ежели самолет, то обязательно со звездой и непременно звездой вперед. Фриц получается у него — весь в крестах, угловатый, злой, с волчьей мертвою головой и обязательно неживой. Танки, орудия — все в дыму. Точно. Как на войне. Пишет: «Папочке моему» — и отсылает рисунки мне. Есть фотография у меня, на карточке вся семья (фото арбатское): сыновья, жена, посредине — я. Я ношу ее на войне, чувствую, коль взгляну, — сразу становится легче мне переносить войну. Тружусь я здесь, чтоб скорей разбить врага. Чтобы скорее к ним — к золотым сыновьям своим… Ветром боя вперед гоним, я их спешу любить. Любить, чтоб когда-нибудь в тишине им, не уставшим ждать, сказку страшную о войне шепотом рассказать. Гвардейцы! Друзья мои по ружью! У всех вас есть сыновья. И каждый любит свою семью, наверное, так, как я. Мы связаны с вами одной судьбой, мы к детям рвемся. Но рядом бой. Нужно кончать его. Поскорей. Нужно фашиста с землей сровнять, чтоб неожиданно у дверей, как маленьких мучеников, сыновей, своих золотых сыновей обнять.

Днепр, апрель 1944 г.

Тайна

1

Ничего от меня не таи, посвяти меня в тайны свои. Расскажи мне в письме обо всем: что ты думаешь, чем ты живешь, кто стучится в твой низенький дом и кого ты негаданно ждешь? Если ты по случайной вине не решишься мне тайны открыть, я, разлуку ревнуя к войне, в одиночестве буду ходить. Посвяти меня в тайны, свои, ничего от меня не таи.

2

Если б мир через руки мои проходил, как испытанный друг, и неведенье для семьи обернулось бы зеркалом вдруг, ты б увидела молний клинки, орудийные вспышки во мгле и меня на военной земле у могучей славянской реки. Зубы стиснув, я все выносил — и огонь и тоску по тебе; ты была мне опорой в борьбе и незримым источником сил. Лишь тогда ты могла бы понять, по исчезнувшей тайне скорбя, как я долго не мог умирать ради Родины, ради тебя. Словно в панциря жесткой броне, я любимым ходил на войне. Ты забыла — и в страшном огне ливни пуль устремились ко мне. Но пока они где-то в пути, и мгновенья пока впереди, поспеши, поспеши, поспеши, солнцем сердца мой мрак освети и свинец в зашипевшей тиши от меня, от себя отведи!

3

Ты спасла меня. Слава тебе! Коль случится мне быть одному, за победу — в случайной избе — первый ковш за тебя подниму; за тебя, возвращенье мое, да святится имя твое! Вот и все. Я не ведаю мук. Но в бою, где мы честью живем, расстояния долгих разлук мы с неверием тайной зовем. И не тайной. А больше — судьбой: той, что все-таки зла, но тепла… Будь же тайной, но только такой, чтоб разлука святою была!

Днестр, 1944 г.

Весна на старой границе

Александру Лильеру

В лицо солдату дул низовый, взор промывала темнота, и горизонт на бирюзовый и розовый менял цвета. Передрассветный час атаки. Почти у самого плеча звезда мигала, как во мраке недогоревшая свеча. И в сумраке, не огибая готовой зареветь земли, метели клином вышибая, на Каму плыли журавли. Сейчас рассвет на Каме перист, лучист и чист реки поток, в ее низовьях — щучий нерест, в лесах — тетеревиный ток. Солдат изведал пулевые, веселым сердцем рисковал, тоски не знал, а тут впервые, как девочка, затосковал. Ему б вослед за журавлями — но только так, чтобы успеть, шумя упругими крылами, к началу боя прилететь… Возникнуть тут, чтоб отделенье и не могло подозревать, что до начала наступленья солдат сумел одно мгновенье на милой Каме побывать… Вдруг — словно лезвие кинжала: вдоль задремавшего ствола мышь полевая пробежала, потом рукав переползла. Потом… свистка оповещенье. Потом ударил с двух сторон уральский бог землетрясенья — стальных кровей дивизион! Взглянул солдат вокруг окопа: в траве земля, в дыму трава. Пред гребнем бруствера — Европа, за гранью траверса — Москва!

1944 г.

Победители

Взвод

на взвод — столкнулись и схватились. В ход пошли кинжалы и штыки. Немцы, словно черти, крепко бились, крепче немцев бились моряки. Мертвые и те в атаке страшной падали, верша вперед бросок. Два часа кровавой рукопашной: зубы — в глотку, кортик — под сосок. Глуше битва. Реже лязг металла. Остаются двое на песках. Немец и моряк. Дыша устало, сходятся они. Ножи в руках. И, безмолвны, медленны ==и яры, зубы сжав до боли, над собой скрещивают тяжкие удары… Сорок третий. Керчь. Десантный бой. Рассказало поле роковое: в схватке все до одного легли. Только русских было меньше вдвое — моряки четвертый бой вели.

Одесса, июнь 1944 г.

Баллада о железе

Говорят, что любой человек состоит из воды и металла: девяносто процентов воды, остальное — огонь и металл. Нет, не выдумка то. Мне душою кривить не пристало, сознаюсь — я действительно где-то об этом читал. Но не верить не грех мне сухим кабинетным наукам. Я по выкладкам, формулам, честное слово, совсем не мастак. Я б советовал нашим еще не родившимся внукам о проценте железа судить в человеке вот так… …Если Францию н'eкогда била в упор митральеза, а народ, чтобы жить, воскресал, выживал, выносил, — значит, весь человек состоял из такого железа, что его даже смерть, чтоб сразить, выбивалась из сил. Если злая беда над Россией веками витала, если русский народ не поник под железной пятой, значит, наш человек состоит из такого металла, в поединке с которым не выдержит сплав золотой. Мир стоит на железе, да будет такое от века! На полях отгремевших боев тишина непривычно гудит, и степным императором с профилем древнего грека на поверженном танке немецком черный ворон спокойно сидит. Мир к железу привык. Он на глине был жалок и ветох. Государство растений живет под железным жезлом: я видал, как фиалки под солнцем цветут на лафетах запыленных немецких орудий в степи под Орлом. Беспощадным железом покой человека изрезан, но никто из людей раньше времени не умирал… По долинам России прошло испытанье железом: против сталелитейного Рура мы выставили Урал. Не окончен поход. Мы оружие гладим руками и читаем в теплушках железных законов устав. Воздух бредит железом. Грохочет на запад с войсками по железной дороге железнодорожный состав. Счета нет на переднем случайным погибельным безднам: словно адская кузня, грохочут железо и медь. Мне пушкарь Железняк говорил: — Ерунда! В этом громе железном просто-напросто нужно железные нервы иметь. …Как Давно мы не спали в спокойном родительском доме! Как мы трудимся долго на огневой полосе! Мы по женам тоскуем. Тоскует зерно в черноземе по дождям проливным, и тоскует трава по косе… Мы победу возьмем в молодые солдатские руки. Нас немецкая сталь не доймет — мы покрепче ее на войне! Пусть со мной согласятся мужи первоклассной науки: девяносто — не десять — процентов железа во мне. Я бы всю родословную — внуков и правнуков — отдал, я пошел бы на то, чтоб при всех под сияньем светил из меня златоустинский мастер снаряды сработал и чтоб их Железняк в ненавистный Берлин вколотил!

1944 г.

Солдатам большого мужества

Снега и пыль дорог и расстояний! За нашею спиной — солдатской славы след… Трехлетний стаж тяжелых испытаний зачтется нам за тридцать добрых лет. Мы выросли, окрепли, возмужали; наш ратный труд вовеки не умрет; большое наше мужество войдет в истории великие скрижали. За орудийным громом, минным воем мы вырвемся просторами долин к Германии. И станет нам Берлин передним краем и последним боем!

21 июня 1944 г.

Баллада о позывных

Плацдарм за Изюмом в земле молчал. На командном пункте дежурный боец охрипшим голосом в трубку кричал: — Днепр! Днепр! Говорит Донец! Три дня не смыкали живые глаз; на переднем спали одни мертвецы. Земля как будто вся поднялась: в Днепропетровск вступили бойцы. …Зима. Каганец. В блиндаже серо. Зуммер не слышен сквозь вьюги свист. — Днестр! Днестр! Говорит Днипро! (Тот же самый телефонист.) …По горло в грязи. Наступленье шло. И вот — на солдатский сон и штыки сады Заднестровья сквозь звезд тепло уронили майские лепестки. В знойный поход шел батальон: был в движенье передний край. Телефонист кричал в микрофон: — Дунай! Дунай! Дайте Дунай! …У дунайского гирла я видел его, в плавнях Тульчи, над мертвой водой. Немец железом целил в него — адская кузня ковала бой. Бойцу было радостно и тяжело от ревущих рядом с ним батарей, но он во все горло черту назло кричал в микрофон: — Вызывай Рейн! Срочно Рейн! Время не ждет!.. Рассвет занимался. Потом с утра — сильное, хриплое слово: — Вперед! — И до Карпат покатилось «ура». Я знал: до черных берлинских ворот, этапами тяжких боев речных, сквозь шнур, сквозь юность и кровь дойдет эта ведущая нас вперед победная молния позывных!