Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

1934 г.

«Близок бой…»

Близок бой. И вот сквозь дым багровый, дым долин, летящий до морей, я встаю. Клянусь последним словом в преданности Родине своей. Ты поверь, не ради легкой славы я давно скрепил с тобой родство. Эти песни счастья, эти клятвы в мир идут от сердца моего. Ты прими их и не дай померкнуть… Слава, слава, как ты далека!.. Хутор. Степь. Бездомный кружит беркут. Длинные проходят облака. Никнут у покинутого шляха желтые худые ковыли, да летит диковинная птаха на четыре взмаха от земли.

Октябрь, 1934 г.

Моя родословная

Черная судьба моих отцов прямо начинается от бога. По путям разбуженных ветров ты ушла, слепа и босонога, от

любви, от жизни, от людей в тяжкие потемки — без возврата — праведным носителем идей рыжего Никиты Пустосвята. Это все — трагедия твоя. И, живя, за склонами Урала, ты слагала песни про края, где твоя весна не умирала. Кто она? Кому она сродни? …Воды протекли. Встают в тумане желтые сивушные огни. Песни о Степане-атамане. Заговоры. Лобные места. Царские парады. Эшафоты. Золото священного креста и орлов недвижные полеты. Так туман сгущается, и в нем, растеряв пути свои косые, подвигами, войнами, огнем бредит деревянная Россия. Но в ответ из вытравленной мглы только вой полуночного волка… — Где твои двуглавые орлы? — Где твоя тупая треуголка? …Осень. (И ленинская рука — над башней броневика!) Снова воды утекли в моря; и передо мною, увядая, встала родословная моя — стреляная, битая, худая, бородой поросшая, в дыму, вышла на дорогу — на прямую… Что от родословной я приму? Что для светлой радости приму я? Я приму лишь только цвет кров'u, только силу, только звезды мира. — Ты меня на битву позови, — это будет именно для мира. Я возьму товарищей, свинца, хлеба фунт и песенку поэта. У моих товарищей сердца — из железа, радости и света. Мы возьмем свое наверняка! Мы пройдем с большим огнем заряда по путям последнего парада! Дайте башню для броневика! Возникайте, бури, если надо!

1934 г.

Выход весны

Святое зачатье цветенья: тюльпанника первый виток. На цыпочках встали растенья и смотрят глазком на восток. И нюхают воздух лиловый, подкрашенный хвоей еловой, настоянный на можжевеле, на прели сентябрьской листвы, вплывающий свистом травы в соломку пастушьей свирели. О первый студеный туман — распахнутый утренник мира! (Седых облаков караван — гигантская бурка Памира.) Весна! Перезвон топора, рабочая песня в селеньях, гудят на полях трактора, и зерна готовятся в звеньях. На доброй планетке зерна апрельское солнце играет. И небо с землей, и весна, и люди в душе повторяют: — Нам времени мало дано (то мира жестокая мера)! Да будет столетье одно и ныне и присно равно делению секундомера!

1935 г.

Дыхание

Пока весну томит истома летучих звезд, текучих вод, пока в прямой громоотвод летит косая искра грома, — вставай и на реку иди, на берегу поставь треножник и наблюдай весну, художник. Пускай прошелестят дожди, пускай гроза по-над землею пройдет и громом оглушит закат, что наскоро пришит к сырому небу, чтобы мглою покрыться через полчаса, чтоб видеть свет правобережный, чтоб новый мир — промытый, свежий — в твоем сознанье начался. Тогда — писать, но без корысти, сушь равнодушья заменив единоборством грозных нив, полетом сердца, взора, кисти!

1935 г.

«Там, в саду, за тигровою…»

Там, в саду, за тигровою изгородью, с жаждою, яблонька, заигрывая, бьет поклоны каждому. То, как бы обвенчанная, в круг к подругам просится, то ревнивой женщиною в руки ветру бросится, то — в движенье медленная — тополю поклонится… Ой, у ветра ветреная все-таки поклонница! …Так в ушко иголочное входит осторожная грусть моя проселочная — ниточка дорожная. — Ну, откликнись! Где же ты? Расскажи мне — что же ты? Как тобой пер'eжиты дни, что порознь прожиты? Ах, зачем ты, п'aлевая даль, меня вымучивая, грусть мою вымаливая, наизусть заучивая, не ответишь запросто, как она б ответила, и не встретишь запросто, как она бы встретила?

1935 г.

Моя эпитафия

В тыщу девятьсот шестидесятый, может быть, в семидесятый год до окна походкой вороватой гибель костяная подойдет. Пальцами сухими постучится в тусклое стекло повечеру. Опущу прохладные ресницы. И, слов'a не досказав, умру. Ты, товарищ мой, перед врагами, для другого моего пути, насмерть, трехдюймовыми гвоздями струганые доски сколоти, чтобы мог я чувствовать свободно свой последний, неземной, полет, чтобы слышал я, как всенародно слово

Селивановский [2] возьмет. Может, он оставит для былого свой короткий, свой глубокий труд?.. Впрочем, для вступительного слова критика хорошего дадут. Он меня прославит не слезами. И потом, качаясь на весу, я свою измученную память за собой навеки унесу. Но пока меня никто не знает. И — проспектом — красные стрелки боевую песню запевают несуразной мысли вопреки. И проходят стройные отряды. По весне. По травам. По утрам. По торцам. По звездам Ленинграда. По сухим московским площадям. Память! Память! Только с песней этой временным поклонникам души уходить из жизни — не советуй. Умереть на время — разреши, чтоб они не плыли в край видений, чтоб они не повернули вспять. Мы должны учиться у растений, погибая, снова расцветать!

2

Селивановский А. П. (1900–1937) — советский критик. — Ред.

1935 г.

Завещание

Я не вещий Боян. Но железо встающего слова мне напомнило кровь и обиженный голос былого. Я не вещий Боян. Но скажу, что ни поздно, ни рано — начинает история славу от стен Орлеана. И ведет ее вглубь. И над миром встают исполины! Бьют копыта времен по камням, по степям Украины. И на мертвых степях высыхают столетние травы. — Где твои кобзари? И петровское небо Полтавы? Бьют копыта времен! И путями сердцебиенья, Площадями Восстаний проходит Мое Поколенье, потрясая богов тишиною и бурей земною. Пепел трех поколений летит и звенит надо мною, над водою морей, над людьми, над сырыми полями. Пепел трех поколений летит мировыми путями. Современье мое! Я с тобою в дороге военной. Но когда я умру — положи меня в гроб. Постепенно охвати ты меня голубыми огнями кремаций, чтоб я мог умирать и опять над собой подыматься. Впрочем, нет! Лучше ты положи меня в землю, под травы: так тебя я прошу. Это — все для потомков, для славы. Песни я оставляю (пролетят ли они по эпохам?). Только я порасту чернобылом и чертополохом. Может, песни забудутся. Но следы Моего Человека будут ясно видны под звездой двадцать пятого века. Это будет в стране не забытого мною потомка. …Он найдет мой скелет. Поразмыслит. И скажет негромко после опытов длинных, познавши строенье скелета, что широкую кость только можно найти у поэта. И прибавит, взглянувши на череп холодного цвета, что глаза мои были глазами большого поэта. Ну, так что ж еще надо мне? В середине двадцатого века бьют копыта времен над судьбой Моего Человека!

Декабрь 1935 г.

Поезд

Теперь не мечтай о снеге, о санках, о январе: уж розовые побеги качаются на заре. На солнце они не выгорят, под ветром они ясны. За пригород, на Звенигород летят облака весны. А следом за ними рано на дальние города скользят — по путям тумана — курьерские поезда. Из тамбура — дым. Махорка и человек — на нем военная гимнастерка, затянутая ремнем. …Ни голоса. Ни тумана… Сквозь версты и маету у тихого клена, Анна, он видит свою мечту. Вертящиеся просторы. Мост радужный и река. Колесные разговоры. Откосы и облака. (… … … … … … … … … … … …) Теперь не мечтай о снеге — апрелю воздай хвалу. На озере, на Онеге, шумят паруса во мглу.

Апрель 1936 г.

Весна

Да, весна! Ее встречают воды, взрывы почек, пение дроздов, на рассвете, в тишине природы, пригородный говор поездов. Да, весна! Качаются черешни. Пионеры ставят поутру на высоких тополях скворешни — и скворцы летят с Алам-Зуру. Посмотри на голую осину: здесь, колеблем теплым ветерком, серый долгоносик древесину пилит беспокойным хоботком. Вот оно, извечное начало жизни нашей, счастья и любви. Если этой молодости мало, если сердце вечность увидало, выпей всю природу — и живи! Слушай отзвук песни величальной, звон моих лирических стихов, где-то замирающий и дальний пригородный говор поездов.

1936 г.

«Мы можем долго жить в разлуке…»

Мы можем долго жить в разлуке, не тосковать и не грустить… Туда, где омутов излуки, на Дон, ты едешь погостить. Пусть мимолетным будет лето и пусть мучительней тоска, ты говори: — Я рядом где-то. — А я поверю — ты близка.

1937 г.