Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

1941 г.

Тепло

Погода не сыра и не простудна. Она, как жизнь, вошла и в кровь, и в плоть. Стоял такой мороз, что было трудно штыком буханку хлеба расколоть. Кто был на фронте, тот видал не раз, как следом за трассирующим блеском — в знобящей мгле над мрачным перелеском — летел щегол, от счастья пучеглаз. Что нужно птице, пуле вслед летящей? Тепла на миг? Ей нужен прочный кров. А мне довольно пары теплых слов, чтобы согреться в стуже леденящей.

1941 г.

Пулеметчик

Зима состояла из мелочей: снег'a, морозы, и ветер лют. Одиннадцать дней и десять ночей, ровно пятнадцать тысяч минут, порою сутками напролет молнией полосовал по врагу русский станковый пулемет под Миллерово в снегу. Выбиваясь на третьей ленте из сил, рокотал с перебоями, но потом у пулеметчика пить просил своим воробьиным жестоким ртом. Человек болел за него душой: нет воды. Хоть умри. И вот пулеметчик стрелков берет в оборот — и фляга, наполненная мочой, поит станковый пулемет. Так он насмерть

боролся тут. Так он работал в порядке вещей ровно пятнадцать тысяч минут, одиннадцать дней и десять ночей, под вьюгой. И каждые полчаса человек продвигал пулемет вперед на один мучительный оборот пулеметного колеса. Он продирался к норам чужим, огнем гарнизон сжимал в тиски: то, что под силу было троим — адово дело, — ему с руки! Он знал — весною шуметь ветрам, лететь журавлям, тополям цвести, ходить через Милллерово поездам, по утрам пионерам в школу идти. И когда он встал, и ушанку снял, и капли пота смахнул со лба, — увидел — немцы, услышал — пальба отхлынули за арсенал… Был он совсем молодой лицом, но как-то по-взрослому молодой; за пулемет он прилег юнцом, поднялся мужчиною с бородой. И тогда ему показалось вдруг, что он уже самый старый солдат и что землю, которую взял, назад не выпустит из огрубевших рук.

Богучар, декабрь 1942 г.

Сестре Валентине

Не обижайся. Ведь само письмо на родину не пишется. Я б написал тебе письмо, да что-то снова пушки слышатся. Мгновенья малого в бою себе не выкрою по выбору; я здесь по горло устаю и — веришь — времени не выберу. То переходы, то бои, то отступленье это чертово, то непросохшие слои блокнота моего потертого. А тут еще снега с дождем. От ППС — тропа завьюжена… От вас мы тоже писем ждем, как дети — праздничного ужина, который близок и далек, как в зимний день ночлег для странника, как тусклый звездный огонек, как запах вяземского пряника. Тревог немало в наши дни. И все догадки о превратностях в семействе маленьком — одни, по меньшей мере, неприятности. Пиши. И жди меня в ответ. И верь, что наша встреча сбудется. А то, что писем долго нет, так тут виной всему распутица.

Район Изюма, 1943 г.

Ковры

Прошедшее — в миражной дымке. Оно глядит, как свет из мглы. Я помню домик караимки за Симеизом у скалы. С ее богатством лишь природа соперничала при луне: ковры у выхода, у входа, и у стола, и на стене. Движеньем рук своих проворных она по праву ремесла все краски ночи, кроме черной, на полотно перенесла. Искусство цвета! Ну и рад же был каждый, кто входил к ней в дом… Ковры такие магарадже и то приснились бы с трудом!.. Я помню знойный ветер лета. Ее у взморья помню я. Косички пепельного цвета сбегали с плеч, как два ручья. Как будто сотканный из гула, из всех цветов морской волны, от Симеиза до Стамбула лежал прямой ковер луны. Хотелось быть в тот вечер юным, тоску оставить взаперти и по ковру при свете лунном с подругой об руку пройти… Волна в закатный рог трубила. А в сумраке вечеровом — тропинка в горы… Это было в сороковом, в сороковом. И вдруг в обычный час заката над головой — чужой мотор. Подошва прусского солдата ступила на ее ковер. Напрасно лунный луч резвился. Ночь тяжела. Волна тускла. Весь мир ее с тех пор вместился в квадрат оконного стекла. С тех пор в тоске, в печали томной, поправ законы ремесла, она всю горечь ночи темной на полотно перенесла. Но в этом горестном смещенье цветов, возникших в темноте, играла искра возвращенья к первоначальной красоте.

1943 г.

Сказка о в'oроне

Ветер осенний в трубу на рассвете трубил. Ворон на дереве крыльями по ветру бил. Где-то за брянской чащобой гремела война. Древняя птица во мраке летела одна. Крылья, как два океана, шумели во мгле. Звезды качались на левом и правом крыле. Перед полуднем планеты увидели все мощного ворона в звездной, тяжелой росе. Черным крестом проплывая в пустых небесах, нес он столетнее дерево — дуб в крючковатых когтях. Как бы планета-земля ни была тяжела, но от дубовых корней оторваться она не могла. Так и летел этот ворон под ветром сквозным с доброй добычею — с дубом и шаром земным. Сколько б летел он с планетой? Столетье иль два? Где бы он сел? На какие бы сел острова? Что бы случилось с могучим крылатым бойцом, если бы сказка не кончилась светлым концом? Мальчик поднялся с кровати. В окошко взглянул. Вышел из хаты и ворона с дуба спугнула. Звезды летели, как в сказке, блестя серебром: шли бомбовозы над черным вороньим пером.

1943 г.

Гнездо

Высота врез'aлась в рощу клином и жила под ветром, на дожде, с маленьким гнездом перепелиным, с желторотым птенчиком в гнезде. Озаряя рощу светом белым, грозы полыхали над гнездом. Мать, прикрыв птенца промокшим телом, отводила молнии крылом. В клочьях облаков, как бог, спокойное поднималось солнце. Лишь тогда перепелка в небо знойное выпорхнула из гнезда… Дуновенье ветерка залетного колыхало с пчелами цветы… Пополудни рота пулеметная заняла рубеж у высоты. В полный рост поднявшись над долиною, русский парень, бравший города, вырыл у гнезда перепелиного ров для пулеметного гнезда. И когда по ковылю седому вражий строй пошел на высоту, птица, возвратившаяся к дому, вдруг затрепетала на лету и запела вдруг… И в то мгновенье пулеметчик прошептал: — Пора… (Я назвал бы ангелом спасенья эту птицу серого пера!) Грянул бой. Она над боем черным заклинала песней хрупкий дом всем своим издревле непокорным, гордым материнским существом… А когда свинец поверг пехоту и опасность обратилась вспять, человек, приросший к пулемету, мертвым был. Но продолжал стрелять.

1943 г.

Дорога на Днепр

Я дорогой наступленья шел от Дона до Днепра через дымные

селенья, через трупы, разрушенья, города и хутора. Шел вперед и пел победу, шел дорогою снегов по дымящемуся следу отступающих врагов — от поверженных, печальных, от казачьих ковылей до прямых, пирамидальных украинских тополей. Так я шел зимой и летом сквозь метель, и дождь, и зной с верным тульским пистолетом, с потной книжкой записной: шел солдатом и поэтом — Муза рядом шла со мной. На привале, на стоянке славил русских пушкарей — молодых богатырей, поджигавших вражьи танки молниями батарей. Славил матушку-пехоту, золотых ее стрелков, славил прочную работу златоустинских штыков. Спал под небом, жил во взводе, кипятил в пути чаи, сочинял стихи в походе и при всем честном народе вслух читал стихи свои. Так, дорогой возвращенья, все вперед, вперед маня, дымный ветер наступленья двигал к Западу меня, где со взводом, где с полком, где на танке, где пешком, на тачанке неуютной, на полуторке попутной, от заката до утра, с остановкою минутной у случайного двора, у избы с трубой слетевшей, с прелым запахом вещей, с женщиною уцелевшей, с девушкою постаревшей, с девочкой, за стол присевшей с мискою горячих щей, с угощеньем, с теплым взглядом, с дочерью хозяйской рядом, с разговорами о том, что, мол, все мы холостые, не простые, золотые да военные притом… Чай дымит. Хозяйка поит. Ну и вспомнишь вдруг, шутя, как в дороге буря воет и как мглою небо кроет, вихри снежные крутя. И прикинешь в миг последний, что похожие слова говорил в селе соседнем час тому, а может, два… Надо ехать. Дела много. Покидаю дом с теплом. И опять свистит дорога — украинская дорога под машиной, за бортом. Сквозь метель дорога вьется — то низина, то подъем — мимо черного колодца с перебитым журавлем, мимо спиленных дубов, мимо иностранных танков, — обгоревших их останков, — мимо сваленных столбов, вдоль гудения лесного, от села и до села, от контрольно-пропускного до контрольно-пропускного, — от жезла и до жезла. Едешь долго ль? — сам не знаешь. Едешь вдаль по огонькам и дорогу уступаешь танкам и грузовикам. А в движенье неотвязно манит светом от дорог мимолетного соблазна воскрешенный огонек… От поверженных, печальных, танком смятых ковылей до прямых, пирамидальных украинских тополей я прошел через селенья, города и хутора по дороге наступленья с песней радости и мщенья, от Мамона до Днепра. Дон — упорство и тревога. Днепр — неконченный поход. За Днепром — моя дорога, устремленная вперед!

Ново-Московск, 25 сентября 1943 г.

«Говорят, что степень зрелости…»

Говорят, что степень зрелости: примерять, прикидывать, чтоб остаться в цельной целости, чтобы виды видывать. Я всегда в глаза завидовал тем, кто мог прикидывать, но потом в душе прикидывал: стоит ли завидовать? Если случаем положено, то яснее ясности — жизнь солдат не отгорожена от беды-опасности. Сокрушаться, братцы, нечего: смерть в бою сговорчива — люди метой не помечены, пуля неразборчива. Пуля-дура скосит каждого — петого, отпетого… Говорят — ни капли страшного, если все неведомо. Если свистнет во мгновение, вспомнишь ли заранее матушки благословение, женки заклинание?.. Для солдата степень зрелости: это — жить душой без хворости, на крутой звериной смелости, на любой проклятой скорости, на движении рискованном, на ночном совином зрении, на бессмертном, бронированном танковом ожесточении…

1943 г.

Гильза

Я увидел ее на столе

знакомого командира полка

с вырезанной на бронзе

фамилией — Иванов,

вот и написал эти стихи.

Ее формовщик Иванов в печи плавильной отливал, а шлифовальщик Иванов вытачивал и шлифовал. Беднягу график сна лишал. В конце концов в кругу забот ее рожденье завершал цех окончательных работ. Набили порохом ее, ввинтили капсюль и заряд. В подразделение твое пришел готовенький снаряд. Сержант, замковый Иванов, вбил в ствол снаряд, замок отжал, — и, потрясенный до основ, мир в панораме задрожал. Был немец громом в нору вжат, врага железный жар знобил: по бронеколпакам сержант во всю ивановскую бил. А после боя в пыльный зной связной, ефрейтор Иванов, всклянь гильзу напоил водой, украсил кашкой, резедой — всей радугою молодой военно-полевых цветов. Принес в блиндаж и в полумгле на стол поставил у окна. И вот сейчас стоит она у офицера на столе… (Ее как бы в разгар боев из жарких рук формовщика с любовью принял Иванов — пехотный командир полка.) И освещает каганец цветов ликующий венец, непокоренное литье, шесть букв фамилии ее. …Мне думается, что грехи не всем прощают в дни войны. Но ведь без выдумки стихи — ночное небо без луны.

Днепропетровск, январь 1944 г.

Прогулка по сказке

Невысокий, желтый, бесшабашный, непонятный многим, но простой — я люблю смотреть на день вчерашний, как на птицу в клетке золотой. И моря и песни о матросах были бл'uзки сердцу моему… Вот бы в руки мне библейский посох, с провиантом за спину суму. И — вперед! По той дороге ясной, где когда-то — взором на зарю — серый волк с Еленою Прекрасной мчал за тридевять морей к царю! По пятам. И на краю преданья вдруг у волка зарябить в зрачках — и сразиться с ним за обладанье женщиной, затерянной в веках. Вымчать. Поселить её в светелке, вечно нежить, вместе с нею быть. И пускай ночами ходят волки. Нет, Алену мне не разлюбить!.. Я живу. Не так живут поэты. Без больших желаний, без любви. Тяжко. Хоть пишись в анахореты, уходи в леса и там живи. А найдись вот в жизни повсечастной девушка, которой так блистать, чтобы стать Еленою Прекрасной, — мне бы тут же серым волком стать! И к чему б тогда нужны преданья, серые от пепла времена, и к чему борьба за обладанье мумией-красавицей нужна? Ни к чему, когда такой царевной в госпитале города Орла кастелянша — Нина Алексевна — дочь свою доярку назвала.