Дорога моей земли

Недогонов Алексей Иванович

«До рассвета ночь еще в запасе…»

До рассвета ночь еще в запасе. Сети и надсады собери. На сыром, задраенном баркасе выплывай рыбалить до зари, чтоб в корзинах, убранных катраном, вдруг взметнулась щука над сазаном, чтоб могли увидеть рыбаки, как раздуют жабры чебаки. Будут пахнуть сумерки у плеса овсюком — травою полевой. Прогрохочут по мосту колеса, словно вешний гром над головой, — будто кто-то по небу подводу вдруг промчит… Глазами рыбака ты увидишь, как идут под воду камыши, лини и облака.

1937 г.

Охота

Как славно осенней порой за спину закинуть двустволку и в гости пожаловать к волку — свинцовой развлечься игрой. С разгону вскочить на коня, и, голову чуть наклоня, пришпорить (огонь домочадцев оставить во мраке) и мчаться, сквозь ночь пробивая

коня. Кружиться под гомон подков и выискать несколько жадных, багровых, косых, беспощадных, бегущих в траве огоньков. — Угу-у-у! — И, рванув повода, дать выстрел, лететь за добычей: сейчас же (небесный обычай!) на выстрел ответит звезда. Она, как ракета прямая, блеснет, образует прорыв, полынную ночь озарив и надвое сумрак ломая! …О первый студеный туман, плывущий над травами з'a Дон, туда, где в багульниках спрятан старинный азовский лиман! Как славно, спустив, повода, в седле своем плавно качаться, и мчаться, и мчаться, и мчаться неведомо-знамо куда. Лететь по родимой земле ковыльной донской стороною… И вдруг под высокой луною заметить станицу во мгле.

Дон, 1937 г.

Холм

Мороз, туман речной сгущая, гудит в просторе ледяном, криницы в стекла превращая, над Доном ходит ходуном. И, вдосталь вымученный за ночь, на белом поле под луной, как спящий витязь, Дон Иваныч лежит в кольчуге ледяной. Окинет степь усталым оком — увидит холм, его излом, — смекнет, что холм в снегу высоком — на берег брошенный шелом. Поверит: в паводок, весною, в ночи казарками трубя, он снова жадною волною его наденет на себя.

1938 г.

«Вечерний мир подернут мглою…»

Вечерний мир подернут мглою. И впереди и позади — и предо мною и за мною лежат овальные дожди. В них — трепетное отраженье деревьев, звезд и облаков: сомнительное униженье перед землей спокон веков. И я топчу их сапогами — вне расписанья бытия, — они расходятся кругами, о жесткой форме вопия… Смеясь над выдумкою бренной, ногой на звезды становясь, я не нарушу свет вселенной — с землею ревностную связь. В часы, когда озонный воздух колеблет серебро травы, нельзя писать стихи о звездах, не опуская головы.

1938 г.

Предчувствие

Ой, в долине гуси гоготали, говорят в народе — не к добру. Ласточки-касаточки летали, яворы скрипели на ветру. В курене вразвалку спали дети, а у коновязи фыркал конь. Ой, в долине рано, на рассвете, вспыхивал и потухал огонь. В это время ветер бил о стену и сдувал последнюю звезду… Сапоги обую, френч надену и к долине тихо побреду. Так и сделал. Звезды золотые! Блеск шелома! Ржание коня! Предо мною времена Батыя встали и глаза свои косые прямо обратили на меня. Грянули мечи — и… я проснулся. Охладивши сонное лицо, френч надевши, в сапоги обулся, молчаливо вышел на крыльцо. Ночью шла гроза, корежа клены, сны ломая, руша погреба. …Мимо пролетают эскадроны, и ревет военная труба.

1938 г.

Перед грозой

Готовит облако грозу. А мы с тобой — рука к руке — идем по берегу. Внизу скользят байдарки по реке. Одна, другая… Духота гремучим зноем налита. Там, за рекой, аэродром — зеленый луг во все края. Чернеет мрак. Грохочет гром, полнеба молнией двоя. И от разрядки дуговой запахло свежею травой. Внезапный ветер на воде сильнее волны закачал. И снова — гром, и кое-где по листьям дождик застучал… Повисла капелька слезой на дубе. Жаждою томим, распахнут мир. Перед грозой мы о Европе говорим… Вдруг — молния, и снова гром. Спокоен, строг аэродром. Все то, что двинется вперед, аэродром в себе таит. Здесь, у ангара, самолет мотором к западу стоит. Он ждет сигнала. Но пока — в разливе синеватой мглы спокойно катится река, и начинают петь щеглы, и травы блещут бирюзой, и люди в облака глядят. Спокойны мы: перед грозой бомбардировщики

гудят, и на крыле несут они пятиконечные огни.

1938 г.

Воспоминание

Матери посвящаю

Я помню двадцатые годы: станица, за садом — река; ее беспокойные воды багровыми были слегка. Тогда от Раздор до Ростова летучие банды Краснова, как хищные птицы, несли и страх и погибель земли. Но брат мой ушел к партизанам, а через неделю всего дороги покрылись туманом — красновцы поймали его. Летучие хищные птицы, в долине оставшись одни, на пятой версте от станицы его расстреляли они… И я вспоминаю ночного осокоря скрип на ветру, за окнами злого, степного, летящего снега игру. И синюю дымку рассвета, и брата, что умер в бою… То было когда-то и где-то, у детства на самом краю.

Июнь, 1939 г.

Двое юношей

Голуби мира летят, летят с веточкою тоски. Где-то в долине упал солдат замертво на пески. Ночь африканская. Путь прямой. Дым с четырех сторон. Сумерки тропиков. Но домой, нет, не вернется он. Голуби мира летят, летят с холодом и теплом. Пушки германские заговорят на языке своем. Руша преграды, мои враги в лютых ночах идут, снова солдатские сапоги рейнские травы мнут. Голуби мира летят, летят, веточку в клюв зажав; кружатся, кружатся, кружатся над крышами всех держав. Снова теплятся для разрух два очага войны. Но Москва произносит вслух слово моей страны. Слыша его, у больных болот возмужавший в борьбе негр поднимается и поет песенку о себе: «Пусть в селении Суалы в яростную грозу враги заключат меня в кандалы — я их перегрызу. Примет кости мои земля — брат мой возьмет ружье; за океаном, у стен Кремля, сердце стучит мое». Снова теплятся для разрух два очага войны. Но Москва произносит вслух слово моей страны. Оно адресовано миру всему, и твердость в нем наша вся. И московский юноша вторит ему, тихо произнося: — Милая Родина! Ты в бою только мне протруби; если надо тебе, мою голову — отруби! Факелом над землей подними, долго свети, свети, чтобы открылись перед людьми светлые все пути. Разве знают мои враги вечность таких минут, враги, чьи солдатские сапоги рейнские травы мнут?

1939 г.

Дорога моей земли

Холмы и курганы вблизи и вдали — мозоли войны на ладонях земли. На всех расстояньях шумит чернобыл — от ханской орды до фашистских могил! Разрой чернозем и взгляни: что ни шаг — над костью монгольской тевтонский шишак. Французские ружья с суглинком в стволе (цейхгауз бесславья, зарытый в земле)… Оружье и череп — гробница врагов. Над нею комбайн и пшеница веков, и тридцать железных бессмертных ветров над башнями танков и крейсеров. Земля моя знала веселие бед, столетья нашествий, мильоны побед. …Мы солнце куем, и не ведаем мы, когда нашу землю поранит фугас, но знаем — тогда уж возникнут холмы на том континенте, что выстрелит в нас. Мы, веря всю жизнь в справедливость свою, в любую невзгоду — под Млечным Путем — пощады не просим в открытом бою, а в гневе прощенья врагам не даем!

1939 г.

Судьба

Я часто думаю над самой простою истиной. Всегда мы покидаем домик с мамой в свои незрелые года. Спешим, проходим стороною осиротелые места. Далекий путь! А за спиною — ни слез, ни славы… Лишь мечта! Лишь детское непостоянство, дорога в сумрак от ворот да жажда света и пространства, стремленье — выше и вперед. Нам суждено бродить по свету до той поры, покуда нас к артиллерийскому лафету не подведут в тревожный час. Поэт, покинь перо и музу, вставай и слушай гул брони: ты поэтическую блузу на гимнастерку замени. Забудь, как дрозд на ветке стонет, как пахнут ландыши, забудь. И если мать слезу уронит — ты поцелуй ее и — в путь. Иди, как все. И у границы следи в тумане за врагом, чтобы под Нуром очутиться, топтать тюльпаны сапогом, чтобы в степи, где небо голо, — в бою — заметить сгоряча улыбку конного монгола и штык кровавый у плеча!