Дорога на Берлин
Шрифт:
С улицы донесся стук колес, из-за угла показалась просторная открытая коляска и остановилась у подъезда.
— Его величество, — встала Барберина.
Зейдлиц вынул изо рта трубку и отошел в угол.
Фридрих, едва появившись на пороге, потянул носом воздух и проворчал:
— Как вы накурили, генерал!
У него был желтый, нездоровый цвет лица. Неподвижные, более обычного, выпученные глаза придавали ему сходство с совою.
Так как Зейдлиц ничего не ответил, король брезгливо добавил:
— Когда-нибудь я велю вас повесить
Зейдлиц засмеялся.
— Я бывший корнет, ваше величество. А корнета и кошку можно сбросить с балкона, не причинив им вреда.
Фридрих улыбнулся уголком рта и потрепал по плечу своего любимца.
— Что вы скажете об этом дураке Веделе? — сказал он, располагаясь в кресле. — Русские водили за нос Дона, а Веделя они просто побили.
— Наверное, у этого ужасного Салтыкова огромное войско, — прощебетала графиня.
— Что? Что? — вскинулся Фридрих. — Чушь… Простите меня, графиня. Его побили, потому что он полез в рукопашный бой. А я всегда твержу моим генералам, что нужно избегать рукопашной, потому что там решает дело рядовой, — а именно на рядового я не могу положиться.
— У русских, как я слышала, хорошая артиллерия, — сказала Барберина.
— Гм… Это верно, но ведь и я довел число пушек с двух до пяти на каждую тысячу солдат.
— Как бы там ни было, — со вздохом сказал Зейдлиц, — Веделя здорово побили. Хорошо еще, что русские дали ему уйти, почти не преследуя его.
Фридрих пожал плечами.
— Что касается моей армии, самый опасный момент — это первый момент после победы. Все потеряли голову от радости, что избежали опасности, и никто не хочет снова подставлять лоб. Поэтому преследующий легко может оказаться в очень незавидном положении.
Король нахмурился и повернулся к Барберине.
— Я вижу подле вас книги, мадам. Что вы читаете?
— Это — Лессинг, это — Клейст, а это — Виланд.
— Виланд, Лессинг, Клейст… Чорт возьми, откуда они взялись?
— Это немецкие поэты, ваше величество..
— Гм… Я предпочитаю классиков или французов. Я не читаю поэтов, пишущих по-немецки. Я не верю в то, что мы уже обзавелись своей литературой.
Королю, повидимому, было неприятно, что ему, хвалившемуся познаниями в области словесности, неизвестны поэты, появившиеся на литературном горизонте Германии.
Он встал и принялся рассматривать гравюры, развешанные по стенам.
В комнату вошел Глазау с громадным серебряным подносом и стал осторожно расставлять на столе напитки и яства. Король скорчил гримасу.
— Глазау все еще у вас? — пробормотал он. — Вы очень терпеливы, мадам, что держите таких строптивых лакеев. Впрочем, вкусы женщин мне всегда были непонятны.
— Прошу вас отведать вина, ваше величество. Отличная малага. Мне подарил ее испанский посол.
Глазау наполнил бокалы. Зейдлиц залпом выпил свое вино; король, напротив, медленно тянул его, с видом знатока пробовал на язык и наконец сказал:
— Да… Превосходное. Вы бы, Зейдлиц, вместо того, чтобы подсовывать мне муфту этого сеньора, постарались раздобыть у него и для меня ящик такой малаги. Если я сам обращусь к нему, мне это обойдется в уступку целой провинции.
— Я укажу вам человека, который пригодится вам для этой цели, — расхохотался Зейдлиц. — Это — Шметтау. Они с послом по целым дням сражаются в экарте.
— Шметтау? — изумился Фридрих. — Не знал… Я вызвал его из Саксонии, потому что тамошнее население так ненавидело его, что в конце концов, наверное, дело плохо кончилось бы. Взяв Дрезден, я назначил туда Шметтау комендантом. В прошлом году, когда Даун подошел к Дрездену. Шметтау, не надеявшийся отстоять город, послал сказать Дауну, что сожжет его. И действительно, в лучших зданиях разложили удобозагорающиеся вещества, и при первых австрийских выстрелах Шметтау велел поджечь их. Даун прекратил приступ и послал спросить у Шметтау, по приказанию ли своего короля он решился на такое дело.
Глазау снова наполнил бокалы. Острый взгляд Барберины подметил, что рука его дрожала. Почему-то это вдруг обеспокоило ее.
— Ну что, приятель, — добродушно обратился к Глазау король, — понравились тебе мои фухтвли? Небось, в Шотландии таких нет. Сколько времени у тебя чесался после них?
Лакей мучительно покраснел, губы его задергались, казалось, что он вот-вот разрыдается. Даже Зейдлицу стало жаль его, и, желая вернуть короля к прежней теме, он сказал:
— На свой вопрос Даун получил недавно ответ от вас самих, ваше величество. Вы показали ему, что шутить не любите. Осаждая тот же Дрезден, вы велели учинить столь страшный обстрел города, что все главные улицы были разрушены.
— Война! — пожал плечами Фридрих. — Чем более устрашено население, тем скорее страна изъявит покорность, так как растерянность обывателей передается правительству и армии.
— Только великим людям дано так рассуждать, — сказала Барберина. — Мы, простые смертные, никогда не можем отделаться от жалости и сострадания.
— Это предрассудок, — галантно склонился к Барберине Зейдлиц. — Вам следует поговорить на тему о жалости с полковником Шицем.
— С командиром полка белых гусар? О нет, увольте! Я слышала, что он предает пыткам мирных жителей.
Эта фраза была ошибкой. Король остановил на Барберине тяжелый взгляд и раздельно произнес:
— Шиц — начальник моей разведывательной полиции. Он наказывает и ведет расследование моей властью.
Фридрих все больше мрачнел.
— Вы — француженка, мадам, и, значит, белоручка, — сказал он грубо. — Только нам, потомкам Нибелунгов, дано шагать по крови, не замочив себе даже ног.