Дорога на Порт-Артур
Шрифт:
— Ну, скажи.
— Ту ночь перед моей первой атакой, в феврале прошлого года. Ты тогда лежала лицом ко мне, а я считал твои родинки.
— Но ведь было темно.
— Нет, из открытой двери печурки на тебя падал свет. А Иван Николаевич и Тимофей, пожалуй, так и не вздремнули. Тимофей все ворочался у меня под боком, курил цигарку за цигаркой.
— Ты думаешь, он погиб там, на Курской дуге?
— Наверно, погиб. Я ведь видел, как танк шел на его окоп...
Мы замолчали. Да и о чем говорить? Все наши воспоминания
Полина сидела все так же натянув на плечи одеяло и смотрела в окно, за которым чернел деревянный забор с развешанными на нем домоткаными половиками. Кажется, она плакала.
Я глубоко вздохнул и поднялся с кровати.
— А ты не уходи, — очень спокойно сказала Полина, — я не прогоняю тебя. Хочу поговорить.
Пришлось снова сесть. Плохо, что не курю. Говорят, затяжка, другая при сильном волнении помогают.
Полина выпростала из-под одеяла руку, нащупала мою, потянула ее к себе.
— Не обижайся, хороший мой. Я ведь родилась на севере. А у нас женщины на всю жизнь отдают свою любовь единственному и того же требуют от него.
— Я, кажется, люблю тебя, Полина.
— Глупенький ты. «Кажется»! Да ты не имеешь права даже говорить это. Я старше тебя на целых два года. К тому же — я инвалид. Понимаешь! Калека в двадцать один год! И если уж полюблю, так только такого же несчастного, как и сама. Вдвоем будет легче, понял?
Она резко отвернулась от меня, натянула одеяло на голову и зарыдала.
Не понимая, что с ней происходит, я сидел, сжав руки коленями, и не знал, что сказать. Любил ли я в тот миг Полину? Любил. Честное благородное — любил. И никакая она не калека, никакой не инвалид. Наговаривает она на себя. Что же все-таки делать?
Осторожно положив руку на плечо девушки, погладил ее через одеяло, чувствуя, как вздрагивает она в рыданиях.
— Полина. Послушай, знаешь что: а ведь я все-таки люблю тебя. Честное слово.
Неожиданно она рассмеялась, повернулась ко мне, размазывая ладонью слезы по щекам.
— Глупый. Ой глупый. Ты даже говорить-то об этом не умеешь. «Кажется», «Все-таки». Ты вот что, Сереженька. Холодно тебе там на полу. Погреб под тобой. Ложись на мое место, а я лягу у тебя в ногах «валетиком» и подремлю.
Я лег на место Полины. От подушки шел запах ее волос. Какой? Не знаю, какой. Так могли пахнуть волосы только у Полины.
Утром проснулся, когда Полина уже хлопотала у плиты. Она принесла из колодца ведро воды и, поливая мне на ладони, сказала:
— А ты раздался в плечах, Сережа. И шрамы на лице стали еле заметными, и волосы гуще и чернее. В общем, парень, что надо. Никто не поверит, что такой жгучий брюнет мог на севере родиться.
Она чмокнула меня в щеку и, подхватив ведро, ушла в сенцы. О вчерашнем — ни слова. Бывают же такие умные девчата.
Уехал
А подарок Полине — кусок новой байки — все же оставил, положив его на вешалку, на которой висели ее шинель, телогрейка и бордовое суконное пальто. Прощаясь, Полина как-то по-особому, по-домашнему что ли, поцеловала меня в щеку и сказала, что все-все напишет мне в письме, как только узнает адрес нашей полевой почты.
Когда поезд уже тронулся, я спрыгнул с подножки, достал из кармана гимнастерки часы военфельдшера, сунул их в руку Полине.
— Чьи это?
— Мои. Я все тебе потом напишу. Обязательно сохрани их...
...Мы стоим на станции Агрыз, все пути забиты эшелонами, идущими в противоположных направлениях. Одни — на запад, другие — на восток. В первых — части, направляющиеся на фронт, во вторых — раненые.
Мимо нашего состава идет немолодой солдатик с острым личиком и оттопыренными ушами. Он держит в руках котелки с водой и у каждого вагона кричит:
— Пята рота, третий взвод. Пята рота, третий взвод...
Тельному он, видимо, надоел. Игнат сплевывает на залитый мазутом песок, говорит солдатику:
— Здесь «пята рота, третий взвод». Чего тебе?
Солдатик останавливается, недоверчиво оглядывает Тельного, но все-таки спрашивает:
— А товарищ командир кто?
— Я — «товарищ командир».
— Да пошел ты, олух, — говорит солдатик и вновь шагает вдоль эшелона, загребая песок рыжими носками ботинок. — Пята рота, третий взвод...
— Что, схлопотал, Игнат? — хохочет, выглядывая в люк вагона, Кузнецов.
— Не будь он таким дохлым, я бы вмазал ему, — говорит Тельный. — Ходят тут всякие, надоедают, а на душе и без них кошки скребут.
К нашему вагону приближается хромой смазчик в замасленной спецовке. Подходя к очередной вагонной тележке, он стучит молотком по колесам, заглядывает в лючки буксов, сует в них острогорлую масленку.
— «Сорок» никто не оставит, братья славяне? — спрашивает он.
— Все «шестьдесят» дам, если скажешь, куда нас везут, — отвечает ему кто-то из вагона.
— Куда везут, скажу точно. Только, чур, не выдавать меня: на фронт вас везут...
В вагоне хохочут. Ефрейтор, стоявший рядом с железнодорожником, хлопает его по плечу, протягивает окурок. Это и есть «сорок».
— Умно ответил, дядя. Теперь второй вопрос: на какой фронт?
— И на это ответить могем. Если вас отсюда потянут на Киров, Вологду, значит, вам выпал север. Если на Казань, то можете получше угодить: на белорусские или украинские фронта. А, впрочем, куда бы ни везли — все равно не по малину едете. Спасибо за табачок, служивый.