Дорога неровная

Изюмова Евгения Федоровна

Егор стерпел причитания жены раз, другой, а в третий грохнул кулаком по столу так, что к потолку взлетели все сложенные инструменты: Егор начальником стал, а домашней работой не гнушался, по-прежнему и столярничал, а если возникала необходимость, то и обувь чинил.

— Еще раз услышу — изобью! — взревел Егор, забыв, что у печи на лежанке спит старшая дочь. — Я тебе — кто? Мародёр? Я — коммунист! Понимаешь ты это или нет!?

— А книжку Пане-то привез, — робко возразила Валентина.

— Дурья твоя башка! — потыкал Егор пальцем в лоб. —

Книжка — это совсем другое, да и не без спроса взял, — потом опомнился, оглянулся на Павлушку, и свирепо прошептал: — И больше чтоб я не слышал таких разговоров!

Валентина испуганно притихла.

А Павлушка после того нечаянно подслушанного скандала долго думала, и никак не могла взять в толк, почему родители часто ругаются, ведь оба они хорошие, добрые. И тогда она стала складывать слова одно к другому:

— Папа мой — милиционер. Он — хороший человек. Я беру с него пример… Буду я такой век… — что такое «век», девочка плохо понимала, но мама часто повторяла «век бы не знала», значит, век — это что-то большое и длинное.

Павлушка теперь, как и Валентина, ожидала Егора по ночам. Лежала тихонько с закрытыми глазами, свернувшись калачиком под лоскутным одеялом, тревожась, как и мать, почему так долго его нет. Егор словно знал о переживаниях Павлушки, возвратившись, обязательно подходил к её постели, осторожно проводил по голове жёсткой от застарелых мозолей ладонью, поправлял сбитое на сторону одеяло, и девочка, так и не открыв глаза, не подав виду, что не спит, улыбалась робкой улыбкой и мгновенно засыпала.

Однажды Егор приехал не один. Вслед за ним в дверном проеме возник ещё кто-то, более высокий и широкоплечий, чем Егор. Когда человек, звякнув шашкой, вошёл в круг света, падавший от лампы-семилинейки, Валентина охнула: нехристь! А на неё в упор, смеясь, из узких прорезей смотрели карие зоркие глаза.

— Это друг мой, Камиль, — представил Ермолаев гостя жене. — Собери-ка нам поесть чего-нибудь.

Валентина опасливо покосилась на инородца. Слыхать-то слыхала, что в отделении Егора служит татарин Камиль — лихой рубака, веселый мужик. Егор часто про него рассказывал, а видеть Валентине Камиля не доводилось. Приходили к ним Столяров, Парфенов, Семен Белозёров, даже суровая, затянутая в кожанку, Анна Кухарская заходила. А вот Камиль не бывал.

Валентина собирала мужчинам на стол, а сама опасливо косилась на гостя, норовила подойти к столу со стороны мужа. Егор посмеивался в усы и подмигивал Камилю, понимая, отчего так держится Валентина.

Камиль выхлебал до дна овсяную похлебку, а пельмени есть не стал:

— Не обижася, Егорашка, не можу свинину есть. Хоть и не чту особенно Коран, а душа не примаит, не обижася, кунак…

— Чего обижаться? Нам больше достанется! — рассмеялся Егор.

«Душа! — подумала Валентина. — Где она у тебя, нехристя, душа-то? Пельмени не ест, а водку хлещет, её, поди-ка, душа его принимает!»

Камиль, и правда, залпом выпил полный стакан самогона, который выставила на стол Валентина, крякнул,

понюхал кусочек хлеба. Егор тоже выпил самогон, при этом шевельнул бровями, свел их к переносице, и Валентина поняла: уйдет гость, и ей достанется на орехи: муж догадался, что самогон отлит из реквизированной четверти, той самой, что вчера привез из села и оставил до утра в квартире, решив сдать зелье утром в отделение милиции. А там дело короткое — выльют на помойку или, если особенно крепок, сдадут в больницу. Валентина, когда Егор лег спать, плеснула немного самогона в глиняную кринку, а в четверть, чтобы муж не заметил, долила воды: что уж, в самом деле — у хлеба да не без крох.

— Егорушка, это я давеча от Матвеича принесла, — поспешила успокоить мужа Валентина. — Не подумай чего. Я к ним с Васильком ходила, просила Мироновну посмотреть, чегой-то мальчонка прихворнул, а Матвеич и баит: снеси Егору шкалик, пусть с устатку примет.

Егор выслушал молча, и Валентина поняла: не поверил — Мироновна никогда не гнала хмельное зелье.

— Камиль, а Камиль… Это как же тебя по нашему величать? — страх перед мужниным гневом был велик, гораздо сильнее опаски перед «нехристем», и Валентина теперь желала, чтобы подольше у них погостил Камиль-татарин. — Комка? Селиванов-то сына свово Коминтерном назвал, Комкой, чудной мужик, право, — улыбнулась она мужу.

— Га! — показал белые зубы татарин. — Как хошь зови, мне серапна. Можа и Комка, только я — Камиль. А давай, Егорашка, споем твою песню, больно она якши… — и запел: — «Скакал казак через долину, через Манчжурские поля. Скакал он, всадник одинокий, блестит колечко на руке…»

Ермолаев подхватил:

— «Кольцо казачка подарила, когда казак пошел в поход. Она дарила, говорила, твоя я буду через год…» — Ермолаев песню вел тенорком вслед за Камилем, махнул рукой и Валентине, мол, подхватывай.

Валентина присела рядом с мужем на лавку, положила ему голову на плечо, начала вторить жалобно, вытирая уголком платка глаза: песня всегда трогала её душу. Но сейчас она втихомолку и радовалась: если Егор запел, то песня смягчит его, не будет ругаться за отлитый самогон.

— «Вот год прошел, казак стрелою в село родное прискакал. Завидел хату под горою, забилось сердце казака…» — выводило задушевно трио.

Павлушка проснулась и слушала, затаившись, знакомую песню. Папа рассказывал, что эту песню тоже пели порт-артурцы. Она грустная такая: не дождалась казачка казака, другому сердце отдала.

Девочка слушала-слушала рокочущий бас Камиля, который смешно перевирал слова, и незаметно заснула опять. И приснилось ей, будто в их дом пришли и Анна Кухарская, как всегда, затянутая в кожанку, и дядя Семен Белозёров, и бывший партизан Петров, и командир партизанского отряда, в котором воевал Ермолаев — Вячеслав Злобин. Всех она знала, всех любила, особенно Петрова, который часто катал её на плече по двору отделения милиции… А папа и мама сидели дружно рядышком, и лица у них были весёлые и счастливые.