Дорога обратно (сборник)
Шрифт:
— Ну, как… — задумался Абросов; сосредоточился и доложил: — Охнул и помер.
Мария тихо разрыдалась.
— Пожалуйста, не здесь, — сказал ей строго офицер, потом спросил: — А вы ему, покойнику, кем, извините, будете?
Мария кончила рыдать, хлипнула носом и рассказала все как есть. Выслушав ее, дежурный офицер мечтательно сказал:
— Я в Пушгорах еще не побывал. Красиво там?
Мария подтвердила:
— Очень.
Абросов с уважением заметил:
— Полсотни километров с гаком ты, мать, как танк, оттопала… Догадываешься, сколько тебе осталось?
— Как не догадываться; знаю, — всхлипнула Мария, — от Острова я все знаю. Отсюда мне до дому все шестьдесят километров без малого. —
— Кто гуляет так, что нету сил, а кому в отпуск зимой и всю ночь дежурить, — сказал ей мрачно офицер, встал из-за стола и приказал Абросову: — Накормить. В расположении не оставлять: и на вокзале места много, а здесь вам не вокзал… Что ждете? Выполняйте, — он надел фуражку и стоял, нависнув строго над столом, пока Мария и старшина не вышли из дежурки.
Абросов вел ее почти бегом через бетонный голый плац наискосок, потом через спортивную лужайку. Их тени в слабом свете фонарей, качающихся над забором, висящих кое-где над головой, — то крались к далеким стенам казарм, складов и стенкам емкостей с горючим, то, мигом сжавшись, бились мотыльками и дрожали лужицами возле самых ног. Старшина велел ей подождать подле казармы, вошел и высвистнул дневального. Приказал ему бегом бежать до пищеблока, бегом доставить что-нибудь от ужина. — «Да не сюда, Смыкалов, а ко мне в зоосад». Смыкалов убежал, Абросов буркнул ей: «Пошли». Она покорно шла за ним, огибая углы строений и ряды машин, укрытых темным и глухим брезентом. Наконец Абросов загремел впереди замком на двери низкого сарая; в ответ ему оттуда что-то сонно задышало. Вошел; Мария вслед за ним, и сразу ей в лицо пахнуло сеном, паром и навозом.
— Доить еще не время, рано, — сказал ей гордо старшина, — а то бы я тебя и молоком парным побаловал. Чего стоишь; идем, идем, идем…
Сарай, покуда шли, казался бесконечным; коровы вдруг вставали, вздымались над перегородками, переступали ногами, дышали, провожали Марию недовольным мычанием, и старшина Абросов на ходу прикрикивал на них: «А ну, всем снова спать, вы, бегемоты!».
— У нас теперь и свиньи есть, и картошку сажаем, и капуста своя. Твой Сочихин еще успел увидеть, как все это затевалось, да жаль, попользоваться не успел… — сказал он Марии, прежде чем ввести ее в комнатенку на дальнем конце сарая, и, как ввел и свет включил, посожалел: — Так он и дослужил на одной тушенке, на картошке да перловке, а ведь мужик-то был хороший. Имел моральное право и щец со свежим мясом навернуть, и молочка, и простокваши был достоин…
Он печально махнул рукой, потом этой же рукой указал Марии на топчан, покрытый серым байковым одеялом, сам сел на табуретку возле тумбочки, под глянцевым портретом генерала в орденах.
— Красивый генерал, — кивнула на портрет Мария; глаза ее слипались, и словно из колодца или тумбочки она услышала ответ: «Это наш маршал Малиновский»; следом раздалось тревожное, надсадное мычание коров; глаза испуганно открылись, и старшина Абросов под портретом, глядя в них, сказал:
— Во, кажется, Смыкалов подоспел.
Дверь стукнула, и это точно был Смыкалов — с железной миской, накрытой мискою, в одной руке, с армейским котелком в другой.
— Ставь сюда, — Абросов указал ему на тумбочку, потом спросил: — Кого оставил за себя?
— Мирзоева.
— Вот это хорошо. Пусть он пока дневалит, а ты здесь, иди, посторожи… И свистни, если кто…
Смыкалов вышел, снова стукнув дверью, вновь всполошив коров. Абросов приказал Марии: «Ешь» — и сам снял миску с миски. Там оказалась жареная рыба с двумя кусками хлеба; в котелке была холодная перловка с воткнутою ложкой. Пока Мария ела кашу и треску, Абросов, глядя на нее, молчал. Затем сказал:
— Ты можешь тут пока и отдохнуть… И я бы за компанию, а то, ты знаешь, служба… — вновь замолчал и неуверенно подсел к ней на топчан. — А что, с Сочихиным вы как? Ты его, наверно, вспоминаешь. Он, думаю, душевный был, но я не замечал. Я ж его только по службе знал. — Он говорил отрывисто и беспокойно, словно докладывал, и, наконец решившись, опустил ей руку на колено. Мария обреченно задышала. — Я и не знал, что у него там, на гражданке, кто-то есть. Он был бобыль, из части ни ногой, разве по праздникам и в отпуск… — усы Абросова уже кололи ухо; Мария думала: «Ну хоть бы это ненадолго», — уж больно ей хотелось спать; Абросов, приобняв ее за плечи и притиснувшись, однако, все тянул и знай себе бубнил: — По службе мы друг другу помогали, а по душам ни разу не поговорили. — И Мария, чтоб его поторопить, сняла с макушки тюбетейку и сама взялась за пуговицы блузки.
Скрип топчана был неприятен, коровы за фанерной стенкой волновались, в остальном Мария не испытывала сильных неудобств: Абросов был негруб, скорее вял и ровен, словно спал; она сама уснула, не дождавшись, когда он ее оставит; ей снился скрип; когда она проснулась, лица Абросова над нею не было, а был солдат Смыкалов — как только она глянула ему в глаза, он их испуганно зажмурил. «Куда ты так торопишься? — устало отвернувшись к портрету маршала, подумала Мария. — Молоденький совсем, в казарме заперт на три года, повезло тебе — так не спеши, дурак». Хотела было вслух сказать ему об этом, но не успела: пискнув, он притих, потом сполз с топчана и принялся поспешно одеваться. Не глядя на нее, сказал:
— Тебе пора идти по-быстрому. Скоро пять часов, придут доить, тебя увидят — мне хана от старшины.
— Дали б денежку на билет, — попросила Мария, застегивая блузку и надевая тюбетейку. — Мне, чтоб ты знал, еще до Пскова добираться.
— Откуда у солдата деньги? — сказал Смыкалов.
Он ее вывел, озираясь, из сарая, почти бегом увлек к забору из чугунных прутьев, впаянных внизу в кирпич. Густой и теплый дух деревни, исходящий от сарая, здесь слабел; луг за забором дышал предутренней холодной сыростью. Смыкалов, пробуя наощупь и шатая, нашел заветный прут в заборе, легко и аккуратно вынул из паза, отвел его, помог Марии выбраться наружу, сказал «бывай» и осторожно вставил прут обратно.
Туман лип к телу, и Марии не терпелось поскорей умыться — не абы как, а с ног до головы. Она спешила выйти по шоссе к мосту через Вязовенку и к месту у моста, где пару лет назад она купалась, и дно там было, помнилось ей, чистый песок. Она сжималась на ходу от холода, готовила себя к тому, чтоб не робея бухнуться в ледяную воду — к ее досаде, берега Вязовенки оказались все обсижены удильщиками, и на мосту, пускай рассвет лишь начинал еще сочиться сквозь туман, уже вовсю стояли рыбаки. Мария, неумытая и злая, шла по мосту, и рыбаки, забыв о поплавках, глядели на нее. Не спится вам, зло думала Мария, небось и поплавка еще не разглядеть, к тому ж в тумане; нет, приперлись, а мне теперь четыре километра топать грязной до Щепца… И все четыре километра, пока таял туман, нагретый солнцем, вскипающим справа за далеким лесом, она бранилась, вспоминая силуэты рыбаков: вот ты и ты, и мне неважно, кто из вас карповский, кто оловяшкинский, а кто из Острова — вы зачем не спите, ради окушка? Нет, только лишь затем, чтобы не дать мне сполоснуться, больше ни за чем… Вот Теребилов — что, он кочегар? Григорий — он старик? Та тетка с клипсой — «хи-хи-хи» да «ха-ха-ха»? Зачем они? А только лишь затем, чтобы меня сюда забросить, больше ни за чем… Или Абросов — что, он старшина? Смыкалов тот молоденький — солдат? Есть они, нет их — и без них полно кому от немцев и от янков защищать; зачем они?.. А вот затем, чтоб я могла сейчас идти, пока не голодая и не падая, и думать: скоро ли Щепец и холодна ли чистая его водичка.