Дорога стального цвета

Столповский Петр Митрофанович

В самом деле, чего бояться? Езды туда — дня четыре, ну пять, если без перерыва ехать. И в кармане у него четыре рубля. Старыми, так это сорок рублей. Почти по десятке на день — куда и девать.

О том же, что от Георгиу-Деж ему придется ехать зайцем, Зуб старался не думать. Как-нибудь. Ездят же люди. И в такую даль тоже, наверно, ездят.

— Слышь, тетка, чего я тебе баю, — не унимался дедок. — Песни-то я играть мастер был. Ох, мастер! Голос был звонкий да переливчатый. Смеркаться, главное дело, станет, я за околицу выйду да

как ударю на всю округу! Девки — валом! Орфеем-то меня за что нарекли, знаешь?

— Откуда ж мне знать.

— А я скажу. Матка меня крестить понесла, а я в пеленках лежу да песни играю, пузыри пускаю. В церкви ажно звон стоит. Пять колен без роздыху выпускал, пуще твоего соловья.

— Ой, скажет тоже! — смеялась тетка.

— Ей-ей, правду тебе баю. Поп-то матке: «Ну, раба божья, Орфея ты народила. Чистый Орфей!» А матка-то кивает: «Орфей, батюшка, Орфей и есть». Сама и слыхом про Орфея не слыхала, а поддакивает. Попу-то разве слово поперек вставляли? А он возьми да нареки меня Орфеем, фулюган. И правильно сделал.

— А кто ж такой Орфей?

— Орфей-то? — будто удивился дед такому незнанию. — Это, тетка, певун был навроде меня. Только в давнишние времена жил, я уж его не застал.

Дед Орфей все балагурил внизу ко всеобщему веселью, и никто его не окорачивал, хоть время и перешагнуло за полночь. Зуб тоже улыбался, разглядывая в полутьме потрескавшиеся от многократной покраски потолок, вентиляционную задвижку и отопительные трубы. А когда уснул, с его лица еще долго не сходила легкая, беспечная улыбка.

16

Проснулся Зуб оттого, что поезд начал дергаться и раскачиваться из стороны в сторону.

— Наверно, предупреждение не заметил, вот теперь и шарахается,— услышал Зуб солидный голос внизу. — Участок ремонтируют.

В вагон смотрел день — солнечный и, конечно, теплый. Замелькали быстрыми тенями мощные переплетения железнодорожного моста. Внизу засияло лучистое зеркало реки.

Зуб свесил голову с полки. На диванах, рядом с приготовленными для выноса вещами, сидели люди. Лица у всех заспанные, скучные. Наверно, из-за этого все они казались похожими друг на друга.

— Какая станция? — спросил Зуб.

— Георгиу-Деж будет, — ответил хозяин солидного голоса. — Дон проезжаем.

Он сидел гладко причесанный и очень важный, какими чаще всего бывают маленькие начальники. Одет он был в темно-синий пиджак, вышитую кремовую сорочку, а вместо галстука имел толстый витой шнурок, схваченный у горла железкой. Такие «удавки» уже не носили. Но солидному пассажиру они, видать, нравились, и отказываться от них он не спешил.

Зуб слез с полки, примостился на краешке дивана и, как все, стал глазеть в окно. Глаза у него еще не до конца проснулись. На спине и пояснице ныл каждый мускул, словно Зуб не спал, а ночь напролет таскал тяжелые мешки.

Вагон был не такой, как вчера.

Чего-то в нем недоставало. Зуб огляделся и не сразу сообразил, что нет деда Орфея. Ночью, наверно, сошел. Уже, поди, сидит перед военкомом и рассказывает, как дура-лошадь «скусила» полный набор наград. Зубу подумалось, что развеселый дедок не потерпел бы вокруг себя эти скучные лица, раскачал бы вялых со сна пассажиров, распотешил бы их очередной байкой.

После моста поезд совсем сбавил ход и долго крался, словно принюхивался к новой местности.

— Не пускают, — продолжая смотреть в окно, авторитетно заявил пассажир со шнурком. Остальные на это никак не прореагировали, но он все равно пояснил:—Путь ремонтируют, вот и не пускают. Могут вообще остановить. У них прав хватает.

В конце вагона послышался шум и плач. Десятки любопытных голов высунулись в проход. По нему шла вчерашняя полногрудая проводница, а за ней — заплаканная женщина в пестром халате. Видимо, не собиралась выходить в Георгиу-Деж. Халат был размалеван такими яркими цветами и райскими птицами, что совершенно не вязался с серостью общего вагона и с зареванным лицом хозяйки, обрамленным мелкими завитушками волос. Женщина всхлипывала, промокала платочком нос и жалобно, с надеждой взывала к высунувшимся головам:

— Граждане, чемодан не проносили? В синем чехле был.

— Кто видел, скажите, — хмуро вторила ей проводница.

— А что, увели, да?

Женщина на такие вопросы не отвечала и продолжала взывать. На нее смотрели с сочувствием, но помочь ничем не могли.

Шествие замыкала еще одна проводница, видимо, из соседнего вагона. Она погромыхивала ключами, надетыми на палец, подозрительно присматривалась к пассажирам, как бы испытывая их совесть, мимоходом заглядывала на багажные полки.

— Этот у тебя с билетом? — кивнула она на Зуба. — Фэзэушник-то.

— Проверяла, — обернулась первая проводница.

— Товарищи, не проносили чемодан в чехле? — всхлипывала женщина. — Чехол синий, вот такой.

Она выбирала на пестром халате подходящего колера райскую птицу и указывала на нее пальцем с ярким лакированным ногтем.

— Вот такой. Граждане!..

— Кто видел, скажите?!.

Процессия удалилась. В купе заглянула голова в легкой летней шляпе. Она с удовольствием сообщила:

— Из соседнего это, из купейного. Ясное дело — женщина. Алала да алала, а какой-то разиня — фюить!

— Алала! — передразнила вчерашняя сердитая тетка. — Не алала, а хахилей, небось, завлекала. Ишь, расфуфырилась! Сидела бы на своем синем чемодане, так из-под нее бы не увели. А теперь поди, поищи.

— Глупые люди, — сказал солидный с «удавкой». — Вор, может, еще ночью сошел или даже на ходу спрыгнул, а они ходят, спрашивают.

Шляпа закивала:

— Глупые, глупые. Ну, допустим, видел я. Ей что, легче от этого будет? Пронес человек чемодан, ну и пусть себе несет. Все чего-нибудь несут.