Дорога стального цвета
Шрифт:
Возле хибары темнел ветхий, наполовину разобранный сарай. По всем приметам, его пустили на дрова. От забора вообще остались редкие колья, торчащие из бурьяна вкривь и вкось. То, что было когда-то огородом, теперь стало плантацией для сорняков, которые вымахали едва ли не в рост человека.
— Я тут почти не живу, — как бы оправдываясь, заметил Паня. Помолчав, он сказал: — Ты, гляжу, мужик что надо. Вот что мы сделаем. Я дам тебе подзашибить и на билет, и на жратву. Тогда и поедешь спокойненько в свою Сибирь. Как — идет?
— Не знаю, — нерешительно ответил Зуб.
— Зато я знаю. Раз дядька не ждет, так и спешить некуда... Да ты не боись, работа не пыльная. Завтра, может, и поедешь.
— А чего мне бояться?
18
У избы стояла горбатая старуха с порожним чугунком в руках. Заслонившись ладонью от утреннего солнца, она близоруко и насторженно вглядывалась в подходивших. Одета она была в латаную-перелатаную кофту и длинную заскорузлую юбку неопределенного цвета. На ногах — большие галоши, схваченные бечевками, чтобы не сваливались.
«Как баба Яга», — мелькнуло у Зуба.
Сходство горбатой старухи с бабой Ягой усиливали свисающие с непокрытой слегка трясущейся головы сивые космы и немного загнутый книзу нос. Зубу стало не по себе от недоброго, ощупывающего взгляда старухи, от всего ее вида,
— Кого ведешь? — скрипуче и строго спросила она.
— Кого веду, того и веду, — грубо оборвал ее парень, беря у Зуба чемодан.
— Гляди, Панька, доводишься!
— Заткнись, карга! Юрка, давай в хату.
Паня с удивительной легкостью внес чемодан в темную хибару и поставил на лавку у стены.
— Эй, домовой! — крикнул он. — Живой еще?
С печи послышалось немощное кряхтение, неразборчивое бормотание.
— Ты подумай! — засмеялся Панька, словно бы удивляясь живучести обитателя печи. — И тараканы его не сожрут.
Войдя в эту грязную, нездорово пахнущую избу, парень враз переменился. Взгляд его стал бойким и вызывающим, даже злым.
— Садись, — кивнул он Зубу на лавку, но тот остался стоять. — Ну!
Зуб сел, почти со страхом оглядывая мрачные, закопченные стены и убогую обстановку. Огромных размеров печь, стол с табуретами и лавкой у стены, какие-то ящики, покрытые драным тряпьем, две старые деревянные кровати по углам — вот и вся обстановка. У печи стоят десять раз подшитые валенки. Значит «домовой» иногда покидает свое запечье.
Паня заглянул в зев печи, снял там крышку с чугунка и, обернувшись, подмигнул Зубу:
— Кашу жрать будем. Пшенную. — И тут же гаркнул: — Карга! Где ты там?
Вползла старуха, неся над собой горб. Она все так же настороженно и неодобрительно глядела на Зуба.
— Чего гаешь?
— Кореша были?
— Сейчас явятся. Чита ночевал, а Стаськи с Фроськой не было. Явятся... Ты чего приволок? — кивнула она на чемодан.
— Полкуска не глядя. Идет?
— Ишь ты, ханырик! Может, у тебя там дерьма какого наложено.
— Сама ты... Глянь! Интеллигентные люди подарили.
Паня щелкнул замками чемодана и откинул крышку.
Зуба, точно током, ударило: на самом верху лежала косынка, размалеванная яркими цветами и райскими птицами. Такой был халат у заплаканной женщины.
Загорелись у старухи глаза, еще сильнее затряслась голова. Она запустила свои сухие, цепкие лапки в чемодан и стала в нем рыться, выкидывая на лавку всякое цветастое тряпье, свертки и коробки. Вытащила две пары изящных туфелек, хмыкнула пренебрежительно и швырнула их под лавку. Затем были извлечены на свет несколько книг, которые сразу же полетели к печи — никому не нужный хлам. Пахнуло из чемодана тонким ароматом духов, и запах этот был странным и до смешного неуместным в вонючей хибаре.
В руках у старухи блеснули две бутылки с красивыми коньячными этикетками. Старуха скосила на Паню глаза и стала торопливо и неловко совать одну бутылку за другой себе под кофту.
— Ты куда?!—подскочил к ней Паня.— Это, старая, не по твоей части.
Та безропотно, хоть и с сожалением, уступила бутылки и опять в большом нетерпении запустила руки в чемодан.
Зуб с трудом приходил в себя, глядя расширенными глазами то на Паньку, то на чемодан и роющуюся в нем жадную старуху. Стала пробирать противная дрожь. Он с ужасом думал, что тоже сделался вором. Раз тащил этот чемодан, значит, вместе с Панькой обворовал ту несчастную женщину. Потом к страху прибавилась обида за то, что его так дешево провели. Зуб чувствовал себя и обокравшим, и обкраденным.
Что же он теперь болваном тут стоит? Надо же что-то делать! Надо в милицию бежать, и как можно скорее, пока они тут не растащили чужие вещи.
Но ведь он, Зубарев Юрий, тоже соучастник! Да еще при себе ни одного документа не имеет. Ясно: бродяга и вор. Случись с ним что-нибудь такое, никто и знать ничего не будет. Вроде его не бывало на свете.
Все равно нельзя стоять истуканом, смотреть на этот разбой. Надо рассказать, передать как-то…
Стараясь казаться равнодушным, Зуб поднялся с лавки. Ноги сделались деревянными.
— Я пойду, мне пора, — шагнул он к двери. — До свидания.
— Ты куда! — прыгнул ему наперерез Панька. Отпихнув Зуба от двери, он гаркнул: — А ну сядь!
Казалось, он сейчас пустит в ход кулаки. Руки у него, конечно, не перебиты, тут и дураку понятно.
Впрочем, Панька быстро подавил в себе вспышку и, подталкивая Зуба к табурету, стоящему подальше от двери, сказал более дружелюбно:
— Ну чо ты, шкетик? Чо заволновался? Я к тебе всей душой, а ты... Всполоснем глотки за знакомство, все будет о’кей! Это же твое первое стоящее дело! Соображай.
Старуха не обращала на них ни малейшего внимания, перетряхивая и оценивая содержимое чемодана. Костлявые ее руки ходили ходуном от возбуждения. А Зуб лихорадочно прикидывал, удастся ли ему унести отсюда ноги, если он внезапно кинется в дверь. Паня, по всему видать, мужик ловкий, как кошка, с ним шутки плохи. Да и дверь тяжелая— быстро не проскочишь. Но попробовать стоит.
Бушлат на лавке. Старуха навалила на него всякого тряпья. Ну и черт с ним, с бушлатом! Может, в Сибири сейчас не так уж холодно.