Дорога стального цвета

Столповский Петр Митрофанович

Покачиваясь, Зуб повернулся к нему и угрожающе, как ему хотелось, произнес:

— Она н-не паскуда! Она хорошая!

— О-хо-хо! — взорвалась изба. — А-ха-ха!

— Уже объездила! Ну, Фроська! Ну, стерва!

— Это вы стервы! — истерически заорал Зуб срывающимся голосом, и смех оборвался.

— Но, ты, фраер! — грозно приподнялся над столом Чита. — На кого пасть растворяешь? Счет зубам потерял или как?

Старуха дернула Зуба за рукав, и он плюхнулся рядом с ней на скамью.

— Чего

гаешь, малый? — заскрипела она ему на ухо. — Язык тебе не помощник, коли задом думаешь. Прикуси язык-то. Чугунком варить надо, а потом уж гаить.

И она, как недавно белый старик, постучала его по лбу костяшкой пальца.

— За Фроськину волю, за проклятую долю! — крикнула Фроська и опрокинула в себя стакан водки.

Зуба передернуло оттого, как лихо она это проделала. А та покривила крашеные губы, покрякала себе в рукав и стала закусывать.

— Фроська, зачем ты пьешь? — с болью спросил Зуб, скользя глазами за ее уплывающим лицом. — Ну зачем?..

— Пьется, миленький, вот и пью, — безразлично сказала она, хрумкая огурцом. — Чтоб везде одинаково горько было — и внутри, и снаружи.

— Нельзя так, Фроська, — совсем как старуха проскрипел Зуб, потому что его стали душить слезы. — Ты... хорошая... Ты...

У Зуба перекосило мордаху, слезы щекотно побежали к губам.

— Заткнись, миленький, — с горечью, не грубо сказала Фроська, выдавливая сок из остатка огурца. — Заткнись, апостол чертов.

— Осенний знойный ветерочек,

Зачем ты так дуешь холодно,—

гундосо запел вдруг Стаська, раскачивая над столом свешенную голову. На второй строчке голос его стал какой-то стариковский, надтреснутый, будто навек простуженный.

А Зуба душили слезы жалости к Фроське, к себе, ко всем, кому на свете плохо. И Фроська не унимала его, считая, видимо, что эти, хоть и пьяные, но чистые слезы по праву принадлежат ей. А может, она сама плакала этими Зубовыми слезами, потому что ее загрубелая и затасканная душа давно разучилась это делать. Она плакала его слезами еще и потому, что была женщина, потому что натура ее все же не могла обходиться без слез.

— Гуляй, моя детка, на свободе,

А мы за решеткой все равно, —

подхватили Панька со старухой.

Слезы прошли так же внезапно, как начались. И жуткое безразличие нахлынуло на Зуба. Оно смяло его, сгорбило, сделало маленьким и тщедушным, и даже странно ему показалось, что он еще достает ногами до пола.

Зуб слез со скамьи, доковылял до угла и, кинув бушлат на бурый, сто лет не мытый пол, рухнул на него как подкошенный.

А хибара рыдала дурными голосами, в которые вплелся теперь и Фроськин голос:

— ...Не плачьте, глазки голубые,

Не плачьте, не мучайте меня...

Упав на бушлат, Зуб стремительно полетел в тартарары, кувыркаясь легко и

бестелесно. И был этот полет длинным до жути, и чтобы проверить, не летит ли он на самом деле, Зуб больно стукнулся головой о пол. На мгновение полет прервался, а потом его снова понесло, понесло... Слова песни вытягивались в монотонный вой. Наконец все захлестнула чернильная темь. Зуб потерял сознание...

19

Очнулся он от невыносимой тяжести и тишины. Фроська навалилась на грудь расплывшимися телесами и гладила Зуба по голове.

— Тебе плохо, фазанчик? Плохо? — дышала она ему в лицо душным водочным зноем. — Чего ты стонешь, миленький? Поспи еще, поспи. Вишь, желтый какой.

Зуб застонал, с трудом повернулся на бок. И от этого снова стал проваливаться, кувыркаться, делаясь невесомым.

Потом наступило пробуждение. Было оно тяжелым — с чугунной головой, со страшной ломотой во всем теле и пересохшим, шершавым ртом. В хибаре разговаривали Чита и Панька. Но сначала Зуб не воспринимал смысла слов.

Он чуть приоткрыл глаза. Керосиновая лампа на столе сеяла блеклый свет. Чита и Панька сидели друг против друга и ели кашу прямо из чугунка, сдабривая ее матюками, которые сыпались через каждое слово. За окном стояла темень. Значит, проспал Зуб весь день.

— ...С контейнерами они теперь за будкой ставят, — говорил Панька.

— Чего это за будкой?

— Откуда я знаю. Ставят, и все.

— Ладно, нам лучше. Если и сегодня туда поставят, то дело выгорит.

— Кто бомбить будет?

Чита помолчал, громко чавкая, потом ответил:

— Я думаю так: мы со Стаськой стрелков пасем, а ты с Фроськой и этим фраером — шмонать.

Они какое-то время ели молча. Потом Чита глухо и угрожающе сказал:

— Ну, Паня, гляди у меня! Пустит слюни — я и тебя не пожалею.

— Да ладно, — обиженно протянул Панька и швырнул на стол ложку. — Сказано ж было... Куда он теперь денется?

— Куда денется! — передразнил Чита. — Пока он рыло не замазал, глаз чтоб не спускал!

Чита снова громко зачавкал, а Панька, чтобы, видимо, переменить неприятный для него разговор, спросил:

— Куда карга смылась?

— На вокзал пятаки сшибать поковыляла. — Чита помолчал и тихо, так, что Зуб не все разобрал, добавил: — Пусть, ведьма, сшибает... нам сгодятся...

Панька в ответ зловеще хохотнул, а Зуб вспомнил, как Чита стоял на крышке подполья и, ухмыляясь, говорил, что грешница зажилась.

От страшной догадки его кинуло в пот: хотят убить. Выждут время, и старухи не станет. Как же сообщить, как дать весть милиции?..

Чита отпихнул от себя чугунок, вздохнул и сказал с задумчивой мечтательностью: