Дорога в 1000 ли
Шрифт:
Очнулся Павел в прохладной мягкой постели. Было темно, и стояла пронзительная тишина, не нарушаемая, а вроде даже поддерживаемая тиканьем часов.
«Где я?» – равнодушно подумал он. Глубже думать не хотелось.
Глаза привыкли к темноте, и стали проступать очертания предметов.
У кровати спинка в ногах дугой – значит, железная. У матушки в Поярковой была такая. Она спала на ней сперва с отцом, потом одна.
За спинкой – угловатая чернота. Видать, дверной проём.
Повернул голову – не больно. Уже хорошо.
Возле
Тишина растрескалась чем-то скрипучим, что-то зашипело и два раза кукукнуло. Кукушка на часах. Два часа. Конечно, ночи.
Что-то угнетало, когтило душу.
Он устал, закрыл глаза…
И увидел… солнце… песок… А потом близко-близко огромные, в пол-лица, озорные глазищи Еленки… Ощутил… упругие груди, прижатые его грудью… мягкий живот, вдруг напрягшийся… боль, мелькнувшую в глазах… и пронзившую всё тело радость обладания…
– Еленка-а-а! – восторженно закричал он.
Оказалось – прошептал.
И вдруг понял, где он: конечно, в её доме, под её присмотром. И сразу испарился гнёт с души. И он заснул. Спокойно-освобождённо. Радостно и глубоко.
Он пробыл в доме Саяпиных два дня, оставшихся до возвращения в полк. Бессчётное число счастливых минут; с каждой из них он чувствовал, как возвращаются силы, как затягивается рана – то ли в теле, то ли в душе.
Положили его в комнате Ивана, в теремке. Была такая надстройка над большой крестовой избой Кузьмы. Сделали её втроём – сам Кузьма с побратимом Григорием да Фёдор, когда Арина вошла в положение. На всякий случай разметили на две комнаты – пригодились обе, для Ивана и Еленки. Мастеровитый рукодельник Кузьма и лесенку сделал винтовую наверх – в закуте, за русской печью. Занавеску задёрнешь – и не видно.
Поначалу, когда Павел в беспамятство впал, его положили на кровать Арины Григорьевны, а сама она поднялась в комнатку Ивана. На другое утро он уже сам, правда, ещё с трудом, поднялся по лесенке наверх и был потрясён чистотой и опрятностью комнаты Ивана.
– Будто и не парень тут живёт, – сказал поднявшейся с ним Еленке.
Та зыркнула зелёными глазищами и поджала губы:
– Не нравится – катись вниз, а там и до калитки докандыбаешь.
Не знал он и не догадывался, какую битву с дедом и матерью пришлось выдержать Еленке, чтобы оставить его в доме. Она уже готова была выложить главный довод «Ежели прогоните, с ним уйду!», но не пришлось. Дед вдруг спросил:
– А где его шибануло-то? Он же ж не призывной.
– Он теперича рядовой Третьей сотни Четвёртого полка, – чуть ли не с гордостью выложила Еленка. – И не шибануло его, а китаец ножом ударил. В вылазке на том берегу.
– Ишь ты! – присвистнул дед. – В вылазке?! Выходит, стоящий парень? Истинный казак?
– А ты как думал? – встала Еленка – руки в боки и подбородок вверх. – Стала бы я не с казаком… – и прикусила язык: ещё бы слово и – проговорилась!
Однако и сказанного хватило, чтобы мать охнула и прижала руки к груди:
– Ты слышал, папаша?! Они ж уже… – не договорила и заплакала.
– Мам,
– А я глазам своим не поверила, – не слушая её, запричитала Арина Григорьевна. – С подружками она купаться ходила!.. Да с Пашкой она была! С Пашкой, злыднем этим…
– Никакой он не злыдень! – крикнула Еленка со слезой в голосе. – Он хороший! Он лучше всех! Я замуж за него пойду! – Осеклась, увидев ужас в глазах матери, и торопливо добавила: – Когда шестнадцать сполнится.
– Дык это ещё год возёкаться, – усмешливо прогудел дед. – Нагуляетесь, поди, намилуетесь.
Разговор происходил в летнике. Дед сидел за столом, склонив голову, ковырял ножом какую-то червоточину в столешнице.
– Ну, папаша, ты и сказанул! – воскликнула мать. – Можа, и оставим его тут, у нас?
– Да-а, ему жить негде, – вставила Еленка. – Дом сгорел.
– Цыть, поганка! – хлестнула дочь кухонной тряпкой Арина Григорьевна. Несильно хлестнула, для острастки. – Не хватало выблюдком обзавестись!
– А чё? – подал голос дед. – Дело хорошее. Ты вон с Федькой бежко вошла в положение.
– Папаша! – осуждая, вскрикнула Арина Григорьевна. – Ну, чё ты такое девке говоришь!
– Девке? – удивился дед. – А мне балакала… – начал было, но под яростным взглядом невестки смолк.
Наступило тяжёлое молчание.
Спустя некоторое время Кузьма снова заскрёб ножиком по столу.
– Да оставь же стол в покое! – в сердцах сказала мать.
– Ну вот чё! – твёрдо сказал Кузьма Потапович и воткнул нож в стол. – Гнать Пашку не будем. Из него может хороший казак выйти под нашим присмотром. Ну и муж для Еленки, коли у них всё так срослось. Но определим его к Татьяне, у неё местов полным-полно.
– Мы ж к ней Чаншуня определили. Забыл?
– Ничё я не забыл! Полк скоро в поход пойдёт. На Айгун и, может, дале. Вот вернётся Павел из похода, тады и определим. А пока пущай на месте Ваньки передохнёт.
…В первую из двух оставшихся ночей Павел даже не пытался попасть в комнату Еленки. Прислушивался изо всех сил, что там у неё творится, но не услышал ничего. То ли девка спала, ни о чём не думая, то ли затаилась, подобно мыши в укарауленной кошкой норке.
Рано утром он спустился по нужде во двор и, возвращаясь, услышал частицу разговора деда Кузьмы с Ариной Григорьевной. Еленкина матушка сказывала свёкру, что незваный гость ведёт себя некрутельно, блюдёт, мол… Что именно он блюдёт, Пашка не расслышал, зато дедово веское слово не пропустил.
– Ну и дурак! – припечатал Кузьма.
Вот уж истинно дурак, думал парень во вторую ночь, глядя в заоконную сумеречь. Что ж я сам-то себя в узде держу? Еленка, поди, измучилась, ожидаючи. Да и ночка нонче последняя, завтра в полк, а там – в поход, и вернусь, нет ли, только Богу и ведомо.
Пашка выглянул из своего убежища – в доме было темно и тихо. Хозяева уже спали, но спала ли Еленка? На площадку перед её комнатой падал лунный свет; отражаясь от деревянного пола, он освещал весь теремок. Из тёмного угла вышла рыжая кошка, потёрлась о Пашкины ноги, муркнула и ушла обратно в свой кошачий уют.