Дорога в два конца
Шрифт:
— Семка, дьявол!
— Га-а! Черт! Титьку потерял?
— Куда девал мешок мой? Шитвянка нужна.
— В передке у себя посмотри. Нашел?.. То-то ж… Сапоги латать надумал?
— Разорвались.
Разговор умолк. Через время теперь уже Семка спрашивал флягу: «Тетка молока нальет…»
«Кто и когда опишет все это, оживит?» — подумал Павлов. Разговор солдат в соседнем дворе подействовал на него успокаивающе.
Ночь все плотнее кутала землю ворсистым пыльным одеялом. На другом конце села сиплый лай собаки будил хрупкую стеклянную стынь.
Командарм постоял у
— Едем на КП.
Старшина Шестопалов взял шинель и вышел на волю.
В землянке грызли блохи, резко пахло полынью, которой спасались от них. Луна одела в черные одежды кусты, лощины, разгребла вокруг себя звезды. Немцы притихли, не пускали даже ракет.
Сон не шел и на воле. Ворочался с боку на бок. В голову лезла разная чертовщина.
— Не спишь, старшина?.. Тоже не могу, — отозвался мучившийся рядом Кувшинов. — В землянке блохи, а тут тишина. Будто сдох проклятый.
— Думай о чем-нибудь хорошем.
— Ох-хо-хо. — Худой узкоплечий Кувшинов ожесточенно зачесался, сел, выложил руки поверх шинели. — Где ты его возьмешь, это хорошее? Давай закурим.
Солдаты не спали третью, ночь подряд начиная со второго числа. О спокойном и хорошем не думалось.
Андрей Казанцев тоже не спал в эту ночь, лежал под березкой у землянки. В забывчивости и холодном поту вскакивал, ощупывал сумку с кусачками, ножницами для проволоки, щуп, миноискатель. Скоро проходы проделывать. Для такого дела тучки, даже дождик — лучше не придумаешь. Но где ты их возьмешь? Косился на полную луну, высчитывал, когда она сядет, скроется. Проходы для разведчиков всего-навсего. А такая тяжесть на душе — места не находил себе… Не мог опомниться после той разведки. Возвращение было фантастическим, почти неправдоподобным. Вернулся через три дня. Три дня без еды, питья и сна просидел в яме меж корней старой сосны. Рядом все время немцы. К двум даже привык. Все спорили о милосердии и зле, и один все твердил, что верует только в кулак и кусок хлеба.
— На свете есть только голодные и сытые, сильные и слабые, — поучал он своего товарища. — Сколько лет мы уже валяемся в дерьме, и все затем, чтобы убить.
По утрам они приносили рыбу, жарили ее и говорили о простом и мирном. Словарный багаж немецкого у Казанцева был не очень велик, но, чтобы понять смысл разговора, вполне хватало. На третью ночь, пользуясь налетом своих «кукурузников», или «швейных машинок», как их называли немцы, Андрей покинул убежище и благополучно достиг Донца. Автомат и сапоги, правда, пришлось бросить, утопить.
— Маршрут не потерял? — толкнув в бок, оборвал его мысли Жуховский.
Андрей ощупал листок, который дал ему лейтенант. Пальцы нашли и ощупали второй листок.
— Цел.
Второй листок — письмо Ольги. В обороне почта работала хорошо. С письмом Ольги Андрей получил письмо от матери. Закорючки. Безграмотная, она в жизни никому не писала, а тут нарочно выучилась. Это была горячая и жалкая мольба не погибнуть. «На фронт, наверное, всем так пишут», — подумал Андрей, поправляя мешок под головой. Письмо Ольги дочитать
Все домашнее давно осталось в слепяще-мглистой пелене донских степей, разящем сиянии ковыля на целинных крепях и берегах балок. В ворохе разноликих и многозвучных воспоминаний чаще всего натыкался на Ольгу. В мысли о ней впадал как в забытье. Он был еще очень молод, чтобы знать, что живой думает о живом и что невесты забывают мертвых и ищут счастья с живыми. О себе все ясно: он будет работать. Время учебы ушло. Об Ольге всегда думалось тревожно и трудно. Он любил ее, любил думать о ней, вспоминал ее слова, ласки, но женой своей представить никак не мог.
Из леса наплывало сплетенное между собою многоцветье запахов, глаза до слез покалывали ровно мерцавшие звезды. Опрокинутая повозка Большой Медведицы завалилась в черный омут леса за лугом. Из этого омута торчала только дышловина повозки.
Изнуряюще горячечную вязь мыслей вновь оборвал толчок.
— Вставай! Пошли!
Лейтенант Мелешников, старый знакомый (он через неделю вернулся из той разведки), похлопал Андрея по плечу: «Хорошо, мол, что идешь с нами». Впереди бесшумно, словно тени, скользнули Иванов и Гусынин. Иванов (все звали его почему-то просто Иваном) оправился после той разведки, шел снова. За ними гуськом остальные. Молодежь, как и Казанцев. Иным едва исполнилось по девятнадцать. Но ребята все смелые. На войне опыт военный и жизненный определяется не прожитыми годами.
Вышли на луг. Слева бил пулемет. К нему и шли. Луна скрылась, и из низины шапка высоты 256,0 почти не была видна, сливалась с аспидно-черным небом. Ориентиром служил пулемет. Немцы на высоте были непуганые, туда ни разу не ходили. За много дней разведчики изучили высоту до кустика, до пучка травы, до капризов и привычек «именинника».
Оставалось метров шестьсот. Чем напряженней вслушивались в тишину, шорохи вокруг, тем слышнее был шум в собственных ушах.
На высоте взлетела ракета. По лугу шарахнулись угольные тени, разведчики попадали в траву. Ракета погасла, и дозорные пошли дальше.
Вдруг Иванов присел, схватил за руку товарища. К дозорным подполз Мелешников. Остальные залегли. Справа и слева, совсем близко, ударили пулеметы, над мокрой травой пополз едкий запах сгоревшего пороха. На фоне посветлевшего неба отчетливо вырезались силуэты людей.
— Шесть, семь… двенадцать… четырнадцать, — шепотом считал Иванов.
Группа в семнадцать человек спускалась со скатов высоты навстречу разведчикам. Приближались медленно.
«Свои или чужие?» — мучился лейтенант, взмахнул рукой: «Засаду!»
— Стрелять по моему сигналу — выстрел из пистолета, — передал шепотом.
Разведчикам повторять команды не нужно. Здесь люди тренированные, ловкие.
«А вдруг свои!.. Соседи тоже вели наблюдение за высотой. Возвращаются с задания, сбились с пути…»
Неизвестные совсем близко. Слышно сопение, прерывистое сдержанное дыхание, шелест травы.
— Штиль! Штиль!.. «Ну, теперь понятно!»
Группа все ближе. Гусынин повис на руке: «Поздно будет, лейтенант!»
— Пусти!..