Дорога в два конца
Шрифт:
— Ясно. — Раич гасит фонарик, на корточках выползает из кустов. Колени мокрые.
— Как же мне без пушек? — жалуется Карпенко.
— Место овражистое для танков. — И, разгоняя волну прокисшего пота, Казанцев снял с лобастой головы каску. — Приказ комдива: закрыть выходы к Обоянскому шоссе… Торопитесь. Светает.
В сухих выволочках пепельно-серых теней скребут лопаты, пырскают в низине кони от сырости, тихо перекликаются голоса. Люди двигаются медленно, как во сне. Нервы в бою тают, как соль.
Из степи, колыхаемой
— И покусать ничего не придется? Со вчерашнего дня…
Недоверчиво повертел две небольшие банки консервов.
— Килька наша, балтийская… Обопьются.
— Ромка у нас по шесть банок за один присест съедает, — успокоили артиллеристы. — И дареному коню, знаешь…
— Я ничего. — Артиллерист вонзил финку в черствую краюху солдатского хлеба, по-братски разделил кильку. Себе почти ничего не взял.
Когда раненые артиллеристы поели, солдат встал: — Пристройте их, братцы. У меня пушка. — И он растаял в перетираемых тенями сумерках.
Раич послал людей и упряжку на помощь артиллеристу.
Дворик орудия был сплошь перепахан снарядами и бомбами, впереди, сплываясь с ночью, угольно чернели фантастические останки «пантер» и «тигров».
— Как ты управился с этим зверьем? — подивились артиллеристы Раича, сами пережившие за ушедший день немало.
— Я хорошо знаю повадки этого зверя и куда кусать его. И потом, — на черном в копоти лице сверкнули кровяные белки глаз, в расхристанную гимнастерку выпирала волосатая костистая грудь, — это моя, курская, земля, где еще Соловей-разбойник пугал своим свистом всякую погань.
— Верно. Земля эта нашенская, самая что ни на есть русская.
— А босиком почему?
— Черт его знает. Один сапог потерял куда-то. Сам не знаю. Второй пришлось бросить: неловко.
«Это, наверное, и есть стоять насмерть! — подумал Раич, принимая солдата с его пушкой в свою батарею. — Не обреченность и отчаяние, а уверенность хозяина на своей земле».
В редеющих сумерках не видно было, но чувствовалось, что местность за день сильно переменилась. Деревья стояли голые, обрубленные; на каждом шагу воронки; обгоревшая и постаревшая за день трава жестко шелестела под ногами.
Багровое воспаленное небо за лесом металось и вздрагивало, как в ознобе. Тяжкий недуг войны не давал ему покоя, терзал с марта месяца. Весь день там гремело, не утихая, было дымно, темно, будто горела сама земля. Сейчас там растекалась глубокая тишина.
Тетка Дарья долго держала ивовое кольцо воротец, вслушиваясь в эту тишину, и вглядывалась в кровавое свечение неба над лесом, которое своими щупальцами тянулось все выше, к его середине. Было так необычно тихо, как перед дождем. Из-под красного свечения, как из-под дождевой тучи, даже пахло луговым сеном и горячей пылью. Вздохнула, зашла
Над головой звенели в темноте комары. В конце улицы черно горбатилась хибара Артема-пчельника. Сумно. Тихо.
На зорьке разбудил шум. Стучали колеса повозок, фыркали кони, рычали моторы. У самых плетней, приглушенные травой, гремели шаги сотен ног.
— Отходят… Слышь, Пармен! Отходят! — Тетка Дарья откинула душное одеяло, села. Сквозь ставни пробивались отдельные голоса, слитный гул. — Господи, спишь! Отходят! — На кровати заворочались взрослые дочери, на лежанке — соседский мальчишка, который жил у них с весны. — Может, встать? А-а?..
— Ложись! — Пармен, кудлатый старик, заворочался, закашлялся. В хате душно. Хозяйка утром пекла хлеб. Сейчас на стынущих кирпичах в печи лежали листья табаку. — Что ты сделаешь?.. Не остановишь…
— Воды, может, вынести?
— В Донце на всех хватит. Напьются.
— Эх-х! — Тетка Дарья перелезла через старика, зашлепала босыми ногами по земляному полу, нашла валенки, накинула юбку.
— Достань табак… Ладно, сам. — Пармен стукнул пятками о пол, почесался, посидел, опираясь руками о перину. — Обутки где мои?
На улице стук повозок, шорох ног были слышнее. Улица походила на живую реку. Там, где с вечера метались сполохи, расплывалось красное варево и было тихо. На спуске к реке надрывались, осаживая лошадей, голоса, урчали на малых оборотах моторы.
На огонек цигарки остановился один-другой.
— Свежачком пахнет. Тряхни, хозяин. Не скупись.
— Сколько до Обояни отсюда?
— Переправа как?
— Что ж, дома остаешься?
За первыми остановились еще и еще. Пришлось весь табак, какой лежал в печи, вынести.
— На огороде небось на весь полк хватит? — утешали курильщики.
— Ты, батя, в холодочке повяль его, — подавали советы.
— Овсеев! Куда, чертова колода, котелок девал? Молока не во что взять!
— Ладно, хозяйка… Ты не обижайся на нас.
— Ушков! А-а!.. Дьявол! Пулемет возьми! Сил нету!..
— Подтянись!..
Заря достигла половины неба. Поток отступающих схлынул. Ковыляли отставшие. У хозяек для них ничего уже не осталось. Бедняги, опираясь на винтовки, пили воду, голодными и красными от бессонницы глазами благодарили хозяек.
Тетка Дарья высыпала из запола у печки кизяки, искала щепу на подтоп, когда стукнули в окно. Закрываясь с боков ладонями, к стеклу прижался командир с тремя звездочками на погонах.
— Нам бы лопат обыкновенных, какими землю копают, — попросил он вышедшую хозяйку.
На огороде, у конопляника и красных кустов боярышника у дороги, позвякивало железо, ставили пушки.
— Стрелять будете?
— Будем, мамаша. — Командир снял каску, пригладил ладонью слежавшееся золотое руно волос. На выпуклой груди блестела Звезда Героя. — Лопат не хватает у нас.