Дорога в снегопад
Шрифт:
Тот район столицы, где они с Антоном провели детские годы и где прожили большую часть жизни, мало кому известен, и, несмотря на то что в Москве на первый взгляд немало таких районов, именно этот вполне мог бы считаться одной из достопримечательностей. Возник он на западе лет сорок тому назад, сразу соединив в себе удобства города и тихую прелесть дачной местности. Долгое время станция метро была конечной, и всего один автобусный маршрут уходил за кольцевую дорогу в сонный поселок Рублево, отгороженный от нее чудесным сосновым бором. Остальные были ограничены кварталами, разбросанными между остатками больших и некогда сплошных лесных массивов. Пятиэтажные и двенадцатиэтажные дома были обнесены кленами, липами и тополями и обрамляли дивную березовую рощу с подлеском из плодоносящего орешника, так что некоторые дома буквально утопали в зелени. Суровой нитью, которая как бы пришивала этот
Случалось, на площадку у продовольственного магазина выходили лоси, и Алексей хорошо помнил, как под возбужденными взглядами небольшой толпы прохожих и зевак ветеринары, вызванные из цирка, делали им снотворную инъекцию, а растерявшиеся милиционеры, побросав фуражки в салон патрульного УАЗа, помогали грузить обмякшие туши в фургон наподобие хлебного.
Подобные маленькие происшествия, а именно запланированные салюты, незапланированное появление лосей и смешанные по своему целепологанию драки алкоголиков у винного отдела, наверное, были единственными, способными как-то нарушить плавное течение жизни этого уголка, подчинявшейся скорее не ритмам большого города, а естественным природным циклам. Лосей увозили за МКАД в их родные дебри, и на площадке у магазина воцарялось обычное спокойствие, как если б сонно текучая вода сомкнулась над плеснувшей рыбой. В час дня магазин закрывался на обеденный перерыв, прохожие совсем исчезали с улицы, и только в тени распускающихся лип любители спиртного пережидали полуденный зной, наслаждаясь портвейном, добытым в утренней очереди. Любой, попадавший сюда, не мог не поддаться ощущению мира и спокойной безмятежности, прочно царящих здесь в любое время года и во всякий час суток. Алексей думал о том, что за исключением поселка художников на Соколе, Лианозова и чего-то такого в Сокольниках и Лосинке, подобных мест в Москве практически нет и ценятся они по особому счету, но, главным образом, самими их обитателями, ибо широкие круги горожан пребывают относительно них в полной неизвестности.
Антон увидел свет в один год с Алексеем, но только весной, и был поэтому на полгода старше. Отец его был кинооператором, довольно известным в 70-е, и в этом смысле Антон пошел по его стопам. Творческий путь он начал вторым оператором на фильме «Антиподы», но когда в середине 90-х игровые картины снимать почти перестали, переключился на рекламу, а потом вошел во вкус документалистики, сделал несколько приличных работ, и за одну из них даже получил специальный приз кинофестиваля в Мадриде. К женщинам он относился с глубоким недоверием, хотя все его родные были именно женщины. Свой рано распавшийся брак он вспоминал с содроганием, но с бывшей женой, которая жила неподалеку, сохранил отношения довольно непосредственной дружественности. Время от времени какие-то девушки появлялись в его жизни, и он, по его собственному выражению, «заморачивался», но быстро остывал, «брался за ум» и отдыхал у себя на кухне, используя для этого самые непритязательные мужские способы.
Летом 78-го года родители Антона отдыхали в Прибалтике, в Пярну. Винт прогулочного баркаса, на котором они вышли в море, замотало в рыбацкие сети, баркас перевернулся; родители, хотя и отличные пловцы, тоже запутались в сетях и захлебнулись. После этого Антона забрала к себе тетка, но, достигнув совершеннолетия, он снова переехал в родительскую квартиру. Образ жизни, веденный им тут, всегда казался Алескею сомнительным. Трезвый или пьяный – Антон ругался всегда. Если находились слушатели, он свирепо матерился, проклиная Лужкова, гастарбайтеров, дорожные пробки, по старой памяти демократов и Ельцина, Бакатина, Шумейко, Шохина, Шушкевича, Станкевича, Собчака, Сосковца, Гаврилу Попова, – он помнил их всех поименно, – порядок распределения средств в Госкино, продажность чиновников этого хорошо знакомого ему ведомства и их сексуальную ориентацию, и сложно было тогда узнать в нем автора тонких метафизических картин, которыми он снискал себе известность и заработал имя в кинематографической
Каждый день Антону звонила дочка – девочка с таким живым выражением лица, что, казалось, в любой момент готова была рассмеяться, словно все ее существо составляло исключительно доброе лукавство, – а раз или два в неделю она, возвращаясь с урока в изостудии или музыкальной школе, располагавшихся у метро «Филевский парк», выходила на их станции, Антон встречал ее у выхода, они поднимались на третий этаж недавно выстроенного торгового центра, усаживались в детском кафе, она ела терамису и пересказывала отцу школьные новости. Однажды, уже впоследствии, Алексей стал свидетелем одной из таких встреч.
– Ну, что, – бормотал Антон рассеянно, – значит, мобильный телефон опять потерян?
– Он не потерян, – решительно протестовала она, переводя свои возмущенные зеленоватые глаза с отца на Алексея, – я просто забыла его в буфете в музыкальной школе. Я повесила объявление.
– Объявление? – тупо переспрашивал Антон.
– Ну да, объявление, – поясняла она, – что тот, кто нашел, пусть вернет по такому-то адресу.
У Алексея тогда на глаза навернулись слезы – так растрогала его эта незыблемая убежденность ребенка, что мир – прибежище добродетели.
– Ох, Настя, – не то грозно, не то сокрушенно выдыхал Антон.
– Ничего, – вздохнула она как мудрая старушка, – мы же перетерпим это сокрушение?
Алексей как-то упустил спросить, где она училась таким оборотам речи, но это давало надежду.
Пробок еще не было, и Антон летел в левом ряду, привычно включившись в ритм города, который Алексей уже успел забыть. Он смотрел из окна машины на несущиеся в разные стороны кварталы, раскрашенные рекламой, и город довольно внятно что-то говорил ему, но понять это тотчас, немедленно было ему мудрено. Так бывает, когда основательно забываешь родной язык и полное совмещение звука и изображения достигается не сразу.
Антон передавал другу новости столичной жизни, которые, в его редакции, сводились, главным образом, к автомобильным пробкам да к наступлению точечной застройки, образцы которой там и сям мелькали среди привычных очертаний первой линии домов. Один из них так поразил Алексея, что он даже круто повернул голову, чтобы получше разглядеть нагромождение эркеров, пилястров и балконов, созданных как будто неким нетрезвым внеземным разумом.
– Жесть, короче, – заключил Антон, проследив его взгляд. – У нас еще ничего, но тоже, блин… В общем, увидишь.
Алексею стало казаться, что кое-что он уже понимает, какие-то обрывки знакомых слов, которые залетали в приоткрытое окно автомобиля, уже начинают прилегать друг к другу и слагаться в подобия смыслов; ему захотелось продлить эти ощущения, и он сказал:
– Может быть, проедем через центр?
Антону было все равно: он был из той породы наездников, которые даже стояние в пробке не считают даром потерянным временем, если в этот момент они пребывают за рулем своего автомобиля. На пересечении Тверской и Тверского бульвара машины уже собирались в затор. В Пушкинском сквере, огороженные серым частоколом милиционеров, стояли несколько человек с флагами на длинных древках.
– Кто это? – Алексей снова вывернул шею.
– Да это «несогласные», наверное, – равнодушно сказал Антон. – Не знаю. Надо будет в Интернете глянуть.
Алексей, как ни старался, так и не смог прочитать ни одного лозунга, которые митингующие держали в руках, так как положение его тела в автомобиле не позволяло этого, а знаменная символика была ему неизвестна. Машины отталкивали солнце глянцевыми блестящими крышами, дорогие модели деликатно исходили газами, водители и пассажиры нервно ждали начала движения и с тем же выражением безразличия, которое Алексей отметил у Антона, скользили взглядами по горстке чем-то недовольных, с чем-то несогласных людей. Алексей еще раз повернул голову в их сторону и столкнулся взглядом с высоким полным милицейским капитаном. Тот смотрел на Алексея веселыми светлыми заговорщицкими глазами, как будто хотел сказать: «Ну не чудилы, а, братка? Чего хотят – сами не знают. Что дома не сидится? А ты стой тут, дыши выхлопными».