Дорога во тьму
Шрифт:
Однако, доказать багровому от возмущения учителю, что он в чем-то неправ, или попросту сорвать урок дурацким розыгрышем было нашим с Лукой привычным и наиболее любимым занятием. Но, когда приходилось отвечать за содеянное, я всегда брал ответственность на себя, прикрывая Луку, потому что его отец имел тяжелую руку и весьма суровые и консервативные взгляды на воспитание отпрыска. Я уже тогда ничего не боялся и был остёр на язык. Вместе с приличными отметками по успеваемости я имел низший балл по поведению, постоянные письменные и устные жалобы буквально от каждого преподавателя и славу просто невыносимого ученика.
И только отличные успехи в учебе и, наверняка, немалые денежные взносы отца удерживали руководство лицея от моего позорного отчисления. И хотя в учебных заведениях Франции телесные наказания уже много
И, конечно же, это было время первых детских влюбленностей. Раздельное обучение, когда я всю неделю находился в лицее, возвращаясь домой лишь в субботу после уроков на выходные, трепетное отношение отца к маме и нежная любовь к сестренке – это порождало довольно светлые и романтические чувства к девочкам, существам, почти незнакомым из-за ограниченного общения. Они казались нам тогда чем-то неземным и возвышенным – сродни сказочным ангелам. Их воздушные платьица и кружевные шляпки, маленькие ножки в туфельках и застенчивые взгляды – все это рождало смутные томления в мальчишеских сердцах.
В то время нам с Лукой было лет по двенадцать. Так уж получилось, что, крайне разгневанный нашими многочисленными выходками, учитель математики месье Тузельбобель-Марлинский категорически запретил нам появляться на его уроках до самого окончания учебного года, отказавшись даже от внушительных взяток. А для того, чтобы написать пропущенные контрольные и сдать переходной экзамен, нам пришлось уже после начала каникул (подозреваю, что при активном посредничестве отцов) наверстывать программу в индивидуальном порядке на дому обиженного педагога. Надо сказать, придирался и отыгрывался он, как мог. Происходило все это в его домашнем кабинете: он рассаживал нас на противоположные торцы большого стола, сам усаживался посредине, лишая Луку таким образом малейшей возможности у меня списать или воспользоваться подсказкой, хотя, конечно, мы и в этом были неистощимыми выдумщиками.
Кроме того, очевидно, в виде мести, месье Тузельбобель-Марлинский, назначив время, регулярно сам надолго опаздывал, причем вполне сознательно, заставляя нас часами просиживать в его гостиной. Наверное, он наивно предполагал, что мы будем трястись от волнения и раздумывать над нашими нехорошими поступками. Мы же в это время нашли себе занятие куда интереснее. У нашего зануды-математика подрастала дочь Жеральдин – наша с Лукой ровесница, хорошенькая и миленькая, как фарфоровая куколка у Наоми. И пока наш ментор был очень занят, мы, наконец-то, получили возможность поближе познакомиться с представительницей прекрасного пола в неформальной обстановке. И, само собой, мы оба почувствовали себя влюбленными.
Вначале наше восхищение было достаточно заочным. Мы с Лукой с упоением обсуждали достоинства девочки, словно соревнуясь, кто из нас больше ее обожает. Хотя, конечно, сейчас я прекрасно понимаю, что она не отличалась ни особым умом, ни какими-то еще ценными качествами. Потом наши детские ухаживания обрели более материальные черты в виде конфет, сладостей или цветка, сорванного на ближайшей клумбе, а также стихов собственного сочинения, как сейчас понимаю – просто ужасных. Но вот однажды у Луки в разговоре со мной проскользнуло мечтательно, что когда он вырастет, то женится на Жеральдин.. Я уже не помню, что он там думал дальше, но в этот момент меня впервые укололо чувство сильной ревности. Мне еще не приходили в голову никакие мысли о женитьбе, но сам факт, что кто-то покушается на то, что я подсознательно считал своим, меня сильно задел. Интуитивно, я ничего не сказал в тот момент другу, а он продолжал разливаться соловьем, не замечая той трещинки, которая вдруг пролегла между нами.
Я тогда продумал и осуществил хитроумный план, решив вдруг проявить к математике неожиданный сильнейший интерес – на удивление профессора – и в конце концов сумел добиться того, чтобы отец договорился с месье Тузельбобелем-Марлинским о дополнительных занятиях для меня, из-за чего родители даже отложили на месяц поездку на Лазурный берег. Однако и Лука тоже не дремал. Ему-то занятия математикой были нужны куда больше, чем мне, так что и он весь июль старательно учился, а Жеральдин тем временем, вполне разобравшись в ситуации и почувствовав свою женскую власть над глупыми мальчишками, но не желая терять поклонников, не отдавала предпочтения ни одному из нас.
К сожалению, в середине лета отец заявил, что мои математические увлечения вполне подождут до осени, а пока всей семье необходим отдых. Морские прогулки и купания, золотые пляжи, новые знакомства, в том числе с девочками, постепенно вытеснили из моих мыслей Жеральдин. Может быть, на этом все и закончилось бы, но по возвращении я узнал, что, оставаясь в Париже, мой друг не терял времени даром. Добиваясь ответного чувства нашего с ним объекта воздыхания, он стащил из шкатулки своей матери кольцо с бриллиантами и подарил девочке. Уж не знаю, возымело ли это ожидаемое действие на Жеральдин, хотя, как хвастался Лука, она позволила ему чмокнуть себя в щечку. Однако, мадам Дюкре вскоре хватилась пропажи, было проведено домашнее расследование и допрос с пристрастием. В итоге приговор был суров и приведен в исполнение недрогнувшей рукой месье Дюкре, после чего дом месье Тузельбобеля-Марлинского был навсегда закрыт для Луки.
Пока мой влюбленный товарищ страдал морально и физически, я получил приглашение на день рождения Жеральдин. Поделившись с другом этой новостью, я даже не сообразил, что это могло его сильно задеть. Эх, если бы он только попросил меня не ходить, отказаться, я бы обязательно пошел ему навстречу, ведь друг для меня значил несоизмеримо больше, чем любая девчонка! Но он ничего не сказал, только немного переменился в лице и, отвернувшись, буркнул: «Поздравь ее и от меня тоже». Памятуя о печальном опыте Луки, я подошел к выбору подарка более ответственно и постарался разузнать у своих приятелей, имеющих сестер, о чем могут мечтать двенадцатилетние девочки, и без проблем попросил у отца деньги на подарок.
Бархотка с медальоном не шею оказалась именно тем, что нужно. Жеральдин была счастлива и, кажется, готова была позволить не только поцеловать ее, но и сама броситься мне на шею. Но, к сожалению, теперь все оказалось гораздо сложнее для меня самого. За те почти два месяца, что я ее не видел, во внешности девушки произошли какие-то странные, неприятные перемены. Она вдруг резко вытянулась, догнав по росту меня, и вот-вот грозя перегнать, стала какой-то нескладной, даже внешне утратив кукольные черты, которые нам с Лукой так нравились. Но самое ужасное, все ее лицо, недавно идеально чистое, с бархатистой кожей, сейчас было покрыто многочисленными воспаленными прыщиками, а на носу, на самом кончике красовался особенно большой и отвратительный. Кажется, она пыталась его запудрить, но, пока обнималась с подругами, не заметила, как стёрла пудру. Все мое обожание моментально куда-то испарилось, уступив место врожденной брезгливости. Быстро вручив имениннице подарок, я пробормотал какие-то приличествующие комплименты и пожелания. Конечно, уже тогда мне вполне хватило воспитания сделать вид, что все в порядке и я рад приглашению. Отец не зря тратил время на то, чтобы сделать из меня настоящего джентльмена. Я отошел подальше в сторонку и, как только это стало удобно, покинул праздник, не собираясь больше никогда появляться у Тузельбобель-Марлинских.