Дорога за горизонт
Шрифт:
Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания…»
Иван слушал барона, затаив дыхание. Для его товарищей-гардемаринов Пушкин был просто известный поэт, современник их дедов и бабок. А для него, школьника двадцать первого века – «наше все», националььная святыня, величайший из великих, о чём неустанно твердили книги, школьные педагоги и дикторы с телеэкранов. А тут – такое скандальное неуважение… и ведь не поспоришь!
– Господа, мы отвлеклись. – Модест Модестович отошёл от секретера, неся на небольшом серебряном подносике два графина и несколько небольших хрустальных рюмок. – Беседа нам предстоит
Мальчики неуверенно переглянулись; Николка, не зная, что ответить хозяину кабинета, взглянул на барона. Тот махнул рукой – ладно, чего там… Модест Модестович кивнул и принялся разливать вино.
– А пригласили мы вас, молодые люди, вот зачем, – начал барон. – Моему кузену предстоит заниматься вопросами образования Великого князя Георгия. Это личное распоряжение Государя. Вот мы и решили поинтересоваться у вас – из первых рук, так сказать, – чем сейчас увлечён великий князь? О его увлечении беспроволочным телеграфом Евгений Петрович мне рассказал, правда, в самых общих чертах. Признаюсь, меня это удивило: член царствующей фамилии, проявляющий склонность к точным наукам – такого, пожалуй, не было со времен Петра Великого. Вот, разве, Николай Павлович, дедушка нынешнего венценосца, проявлял некоторый интерес к архитектуре и инженерному делу…
Корф многозначительно улыбнулся и кивнул.
– Встать! Руки за спину! Выходи по одному!
Лающая, отрывистая фраза на немецком – уже вторую неделю каждое утро для узников начиналось одним и тем же. Круглая туземная хижина, обнесённая оградой из шипастой лианы на криво вбитых кольях – ну да, раз уж такого достижения цивилизации, как колючая проволока, под рукой нету…
Интересно, а почему стюард говорит по-немецки? Хотя, что тут удивительного – если вспомнить, сколько столетий Германия – точнее, пёстрый калейдоскоп княжеств, герцогств, микроскопических королевств, который был на месте нынешнего Второго Рейха – поставлял всей Европе офицеров, наёмников и прочих авантюристов? Судя по выговору Жиль, вчерашний слуга мадемуазель Берты, не немец – может, природный фламандец, а то и вовсе выходец из Голландии. Он, как выяснилось и русский знает отлично: именно Жиль одним недобрым утром разбудил экспедицию криком на чистом русском: – «А ну всем встать!» – и выстрелом в воздух. А второй выстрел – в грудь Проньке, который спросонья не понял, как нехорошо оборачиваются дела, схватился за наган – да так и повалился на спину, пуская кровавые пузыри. Олег Иванович еле успел удержать Антипа, метнувшегося к карабину, иначе лежать бы отставному лейб-улану простреленным на берегу проклятой реки Убанги.
Хоронить Проньку не стали – тело сбросили в реку, предоставив все заботы крокодилам. Олег Иванович отвернулся, не в силах заставить себя смотреть, как гребнястые спины обманчиво-медленно заскользили по тёмной утренней воде к месту падения – и как вскипела там илистая муть, подкрашенная багровым.
А вот урядник глядел, не отрываясь, а с ним – второй забайкалец, и кондуктор Кондрат Филимоныч. И такой тёмной злобой наливались их глаза, что Семёнов невольно поёжился – в них была смерть, лютая, неотвратимая, только б добраться до револьвера, шашки или, на худой конец, засапожного ножика. Но черномазые вертухаи знали своё дело – пленникам не позволили прикоснуться к верхней одежде, прежде чем её не перетряс самолично мсье Жиль. Липовый стюард подошёл к делу с редкой старательностью – даже швы прощупал. Всё изъятое у путешественников, начиная с бесценной статуи «тетрадигитуса», заканчивая последним карандашом, было аккуратно увязано в тюки. Олег Иванович с Садыковым видели, как Жиль собственноручно пристрелил своих чернокожего подчинённого, прикарманившего складной ножик поручика.
Лагерь атаковали на рассвете; проклятый Жиль тюкнул по голове караульного-забайкальца поленом, да так ловко, что тот свалился, не издав ни звука. Выскочив из палаток, русские увидели два десятка негров, полудюжины европейцев, стволы карабинов в их руках – и холодную, презрительную усмешку предателя-стюарда. Слава богу, все, кроме Проньки сумели сохранить хладнокровие, иначе трупов могло бы оказаться куда больше. А так – кроме Проньки убили одного Кабангу На проводника даже пули тратить не стали – отвели за палатки, поставили на колени и снесли голову широким, ржавым лезвием, вроде мачете – бельгийским сапёрным тесаком, что болтались на поясе у чернокожих стрелков «Общественных сил». Офицеры были вооружены более изысканно – у того, что командовал разбойничьим отрядом, имелась даже сабля. Правда, он ни разу её доставал, ловко обходясь стэком из чёрного дерева с серебряными накладками. Повинуясь знакам стэка, негры вязали путешественникам руки; одна мадемуазель Берта была избавлена от этой унизительной процедуры. её отвели в сторону – там молодая женщина и стояла, не удостаивая своего стюарда вниманием. На её лице было написано холодное презрение – и лишь раз, когда глаза её встретились со взглядом Семёнова, в них промелькнули страх отчаяние. Берта словно пыталась просить прощения за всё, что творилось…
Семёнов не выдержал, и отвернулся. Планы летели в тартарары; экспедиция в полном составе угодила в плен, двое её членов распростились с жизнью. А он думает лишь о том, причастна ли дамочка к подстроенной им ловушке – или сама оказалась жертвой предательства? Предупредительное отношение к пленнице со стороны налётчиков только запутало ситуацию – Олег Иванович как ни присматривался, не сумел найти в их поведении указания её и истинный статус.
– Эй, русские, выходите! – снова заорал Жиль. Олег Иванович встал, потянулся – за ночь в тесноте хижины все члены тела изрядно затекли, – и, согнувшись в три погибели, выбрался на свет.
– Эвон как по нашему чешет, нехристь, Навуходоносор! – злобно покосился на надсмотрщика Кондрат Филимоныч. – А с нами, небось делал вид, что ни бельмеса не понимает!
– Ничаво, отольются ему наши слёзы. – посулил урядник. – Проньку я этому кату нипочём не прощу. Попомнит, как забайкальцы за обиды спрашивают. И образин энтих не забуду, самолично кровянку сцежу…
Путь до слияния Конго и Убанги занял у отряда, отягощённого пленниками, занял более трёх недель. После полумесяца ожидания в грязной деревушке, где русские совсем было пали духом – от скверной пищи, безжалостных москитов, непрерывных окриков и побоев, – с низовий реки пришли три длинные туземные лодки с гребцами. Каждая могла бы вместить до трёх десятков человек; пленников, разделённых на две группы, загнали на эти скорлупки. На третью посудину, воспользоваться которой решил самолично Жиль, погрузили трофейное имущество. Вместе с лодками прибыл отвратительный груз – цепи с ножными и ручными кандалами; от этого бремени были избавлены только мадемуазель Берта (её Жиль тоже взял на свою лодку), да бедняка Садыков, свалившийся в тропической лихорадке. Поручик бредил, метался в жару и то и дело терял сознание, но Жиль оставался непреклонен – Семёнову было отказано в доступе к экспедиционной аптечке. Настроение у пленников было подавленное – казаки шёпотом молились, а мрачный Кондрат Филимонович бросал на чернокожих конвоиров взгляды, не обещающие тем ничего хорошего. Всем было ясно, что поручик – не жилец; к вечеру второго дня он затих, перестал бредить. Кожа сделалась восковой, прозрачной, черты лица заострились, тело источало сухой жар. Ночью случился кризис – и утром Садыков, слабый как младенец, в насквозь промокшем от пота платье, сам ел жалкую похлёбку, которой кормили узников. Олег Иванович вытребовал у Жиля два одеяла – бельгиец, не мудрствуя, отнял их у своих негритянских вояк. Теперь рядом с поручиком всё время сидел кто-то из товарищей по экспедиции, отгоняя вездесущих москитов. Садыков пытался держаться бодро, шутил и даже пару раз запевал слабым голосом забавные, времён своей кадетской юности, песенки.
Когда пришло время грузиться на пироги, Садыков сумел даже сам доковылять до воды. Кондрат Филимоныч устроил офицера на корме, с наибольшими удобствами – и начался нескончаемый путь вниз по Уэлле, и далее, по Убанге, и до самой Большой реки.
Конго открылась в зарослях камыша, когда лодки миновали обширную заводь, окружённую кустарником. Несколькими милями ниже слияния Конго и Убанги, на южном берегу притулилаись полутора десятков хижин. Рядом – дощатые бараки; над одним в небо уставилась кирпичная труба вполне индустриального вида. За бараками громоздилась решётчатая конструкция, увенчанная громоздким деревянным колесом, поставленным вертикально; трос с колеса уходил в приземистую постройку и, судя по всему – дальше, под землю. Колесо непрерывно вращалось, а из барака с трубой доносилось уханье и лязг, какие обыкновенно издаёт работающий паровик. Бараки окружала колючая проволока, протянутая на аккуратно обструганных столбах. Высились пирамиды из бурого угля; вдоль изгороди прохаживались чернокожие часовые в высоких, на манер фесок, головных уборах, кургузых мундирчиках, и все как один, босые. Вооружены они были старыми бельгийскими винтовками, а на ремнях таскали сапёрные тесаки, вроде того, от которого принял смерть несчастный Кабанга.
Это и была «Центральная станция», о которой пленники так много слышали от своих сторожей. Хижины, разбросанные возле бараков, с трёх сторон были обнесены изгородью из тростника; между постройками и рекой тянулась полоса вонючей грязи. Ничего, напоминающего ворота не имелось – вместо них в изгороди зиял проход. Довольно было одного взгляда на это жалкое поселение, чтобы понять – в туземной части Центральной Станции всем распоряжается чахлый демон лени. Между строениями бродили чернокожие, одетые в невообразимое рваньё. Иногда появлялись и европейцы – один из них, здоровенный малый с длиннейшими, закрученными вверх усами и длинной палкой в руке, увидев лодки, громко завопил, скликая к себе негров. Те вяло поплелись навстречу лодкам, зашли по пояс в воду, взялись за борта, потянули… Плеск воды привлёк крокодилов – их гребенчатые спины замелькали в воде, в опасной близости от людей. Негры переполдолшились; гребцы принялись плашмя колотить вёслами по воде, отпугивая хищных рептилий.