Дорога за горизонт
Шрифт:
– Так ить мы для них тоже, «восточные люди»? – поинтересовался Антип. Он редко участвовал в беседах, предпочитая отмалчиваться и слушать. – Что ж, православный человек для аглицкого или бельгийского жителя – вроде как поганка или какая иная растения?
– А ты что, сам не заметил? – хмыкнул урядник. – сидим тут в дерьме и киснем – чем не грибы? Вот, однажды Иркутске один мещанин начитался питербурхских журналов и решил у себя в подполе развести энти, как их… шипиньёны. А растить их надоть на свином дерьме пополам с опилками. Так у него дом до того этими шипиньёнами провонял – пройти мимо по улице срамно, хотя в Иркутске и без того улицы господским одеколоном не шибко поливают, всё больше помои выплёскивают. Или золотари – как едут со своей поганой бочкой, так непременно на мостовую
Разговор перетёк на понятные и близкие темы. Собеседники, как обычно, сошлись на том, что русская пища заведомо лучше любого аглицкого и, паче того, африканского блюда. Жирафий язык, конечно, хорош, но пусть им подавится поганец Жиль; англичане – известное дело ненавистники православного народа, веры им нет и быть не может. Тем более – каким-то там бельгийцам, о которых добрые люди и слыхом не слыхали. Да и зачем это ещё народ такой – бельгийцы? Разве мало на свете иных проходимцев – цыган али полячишек?
Олег Иванович перевернулся на спину и, подложив руки под голову, уставился в белёсо-голубое небо. «Ну вот, ещё один день плена, и что делать дальше – совершенно неясно. Нет, хватит гнить, подобно иркутским шампиньонам – надо только дождаться, когда очередной отряд «Общественных сил» отправится на охоту за невольниками. Тогда на станции будет поменьше вооружённого народа, можно и рискнуть…»
– Герр Семёнофф! Майн готт, вы ли это? Не обманывают ли меня глаза?
Олег Иванович вскочил – и замер, как громом поражённый. За шипастой изгородью, отгораживавшей «тюремную» хижину, стоял Курт Вентцель – дочерна загорелый, осунувшийся, с ног до головы покрытый машинным маслом и угольной сажей.
Из переписки поручика Садыкова с его школьным товарищем, мещанином города Кунгура Картольевым Елистратом Бонифатьевичем.
«Привет тебе дружище Картошкин. Пишу после долгого перерыва, и письмо это моё может оказаться последним. Дела наши невесёлые; не вдаваясь в подробности, скажу только, что слуга нашей распрекрасной спутницы оказался сущим иудой. И теперь томимся мы в неволе, гадая, когда же «свобода нас встретит радостно у входа». Но дело идёт к тому, что место дамы в античном хитоне займёт размалёванный туземец с ассагаем; только вот радости узникам это, боюсь, не принесёт.
Но – по порядку. Вторую неделю мы сидим пленниками на Центральной станции реки Конго; более отвратительную дыру ещё поискать. Не стану расстраивать тебя здешними грустными обстоятельствами – скажу лишь, что не ожидал от европейцев, граждан такой просвещённой страны, как королевство Бельгия, столь чудовищной жестокости и бесчеловечности. Недаром говорят, что власть и деньги портят любого; в этой стране, где силой оружия можно добыть несметные богатства, власть развращает особенно. В глазах наших тюремщиков жизнь чернокожего аборигена не стоит ровным счётом ничего, и мне остаётся только радоваться своему цвету кожи; в нас эти звери видят хоть и бесправных, но все же человеческих существ, и обращаются с нами с некоторым пиететом. Что, тем не менее, не мешает нам испытывать тяжкие сомнения насчёт своей участи.
В первые дни нас раза три выводили на прогулку за пределы огороженного колючками клочка земли; потом эту манеру оставили, но до той поры я много чего успел увидать. Во время второй прогулки я наткнулся на меленькую вагонетку, на манер железнодорожной, валявшейся в бурьяне вверх колесами. Одного колеса не было; вагонетка напоминала останки странного животного. Далее громоздились ржавые части какой-то машины и сваленные в кучу заржавленные рельсы. Я присмотрелся – непривычно встретить фабричный хлам в африканской глуши, – и тут пронзительно затрубил рожок. Мы живо обернулись: со стороны бараков бежали чернокожие. Раздался глухой гул, удар сотряс землю, облако дыма поднялось из-за решётчатой фермы с колесом. Кажется, там пробивают новую шахту – но более взрывы не повторялись, да и последствия этого единственного остались нам непонятны.
Пока я гадал о причинах взрыва, послышалось тихое позвякивание, заставившее меня оглянуться. По тропинке гуськом шли шестеро чернокожих – и каждый нес на голове небольшую корзинку с землей; тихий звон раздавался в такт шагам. Вокруг бёдер у них были обмотаны грязные тряпки; короткие их концы свисали сзади, словно хвостики. Можно было разглядеть все ребра, все суставы этих невольников – они выпирали, подобно узлам каната. На шее у каждого имелся железный ошейник, и всех шестерых соединяла цепь; её звенья, висящие между несчастными, ритмично брякали. Тяжело вздымались худые чёрные груди, трепетали раздутые ноздри, глаза тупо смотрели под ноги. Они так и прошли на расстоянии вытянутой руки – не посмотрев на нас, с равнодушием, свойственным этим дикарям.
За этими первобытными созданиями уныло шествовал один из «обращенных» – зримый продукт, созданный силами нового порядка европейской цивилизации. Он волок ружье, держа его за середину – как бабы в деревнях носят коромысла без вёдер. Одет он был в грязнейший форменный китель, на котором не хватало половины пуговиц; штаны с успехом заменяла набедренная повязка, обуви не имелось вовсе. Заметив впереди белых, он торопливо вскинул ружье на плечо и постарался принять бравый вид. То была мера предосторожности: издали все белые похожи друг на друга, и стражник, видимо, не сразу узнал в нас пленников. Подойдя ближе, он успокоился, ухмыльнулся, показывая большие белые зубы, бросил взгляд на вверенное ему стадо и нахмурился, словно обращая наше внимание на свою высокую миссию.
Мы обошли огромную яму и приблизились к деревьям, желая немного минутку отдохнуть под сенью их крон. Но не успели мы войти в тень – как увидели нечто такое, что напомнило о самом мрачном круге Дантова ада. Черные скорченные тела лежали и сидели между деревьями, прислоненные к стволам, распластавшись в высохшей траве, полустертые в тусклом свете. Позы этих несчастных свидетельствовали о боли, безнадежности и отчаянии. Эти люди умирали медленной смертью, это было ясно. Они, по сути, уже не были человеческие существа – лишь черные тени болезни и голода в зеленоватом сумраке. В тени деревьев я постепенно различал различать блеск глаз. Потом, бросив взгляд вниз, я увидел около своей руки лицо. Черное тело вытянулось, опираясь плечом о ствол; дрогнули, приподымаясь веки, и на меня уставились тусклые ввалившиеся глаза; огонек, слепой, бесцветный, вспыхнул в них – и медленно угас. Я не могу сказать о возрасте этого страдальца – порой непросто определить его у обитателя Чёрной Африки. Я протянул ему кусок морского сухаря – чёрные пальцы медленно его сжали. Человек не сделал больше ни одного движения, даже не взглянул на меня. Я обратил внимание – на шее несчастного была повязана какая-то белая шерстинка. Зачем? Где он ее взял? Был это отличительный знак, украшение, амулет? Я знал, что бельгийцы запрещают неграм не только отправлять свои языческие культы – но даже и выполнять обеты Христовой веры; и всё же мне казалось, что белая жилка на шее этого бедняги имеет некоторое отношение к его религиозным чувствам.
Неподалеку от дерева сидели, поджав ноги, еще два существа – до того угловатые и костлявые, что напоминали бесов с картин больных разумом художников. Один их этих чернокожих, с остановившимся, невыносимо жутким взглядом, уткнулся подбородком в колено; сосед его опустил голову на руки, как бы измождённый невыносимой усталостью. Вокруг лежали, скорчившись, другие; всё вместе это напоминало изображение чумного города или избиения пленников. Мы застыли поражённые ужасом, и вдруг один из этих несчастных пополз мимо нас, извиваясь, как червяк, не в силах приподняться на руках. Он добрался на реки, напился – и уселся, скрестив ноги, прямо на солнцепеке. Некоторое время спустя курчавая его голова поникла, и человек заснул прямо у уреза воды, нисколько не опасаясь дожидающихся своего часа крокодилов. Наверное, он вовсе не ценил жизнь, данную ему от бога и превращённую другими людьми – называющими себя цивилизованными – в адские муки.