Дорога. Записки из молескина
Шрифт:
– Нара, как же мы ЭТО будем делить?
И в отличие от Дины, которая предлагала Марине делить пополам, Наринэ по-королевски поводила ладонью и опять великодушно отдавала все это мне. Добавляя, мол, об Армении – все твое. А вот когда я приеду в Одессу, тогда – взгляд Наринэ суровел, боже мой, такой у Наринэ восхитительный княжеский армянский взгляд, – в Одессе все, что мы увидим и услышим, – всё мое. И я чувствовала, что Наринэ не шутит. Так что все, что мы с ней увидели и услышали в Одессе, Наринэ расскажет сама. А все, что мы с ней увидели и услышали в Ереване, рассказываю вам я, мои дорогие…
А потом мы пошли с Наринэ в гости к ее сестре Каринэ и племяннице Еве. И мы сидели мирно за столом, пили кофе, ели мороженое, а потом вдруг услышали шум, оживленный
Стоп, кто это мне сказал? Кто-то, кому я очень доверяю. Но не помню кто. Таких людей в моей жизни, слава небесам, много. Мне сказали, что если думать о человеке хорошо, вот просто сидеть или идти и думать о человеке хорошо, то это как молитва. Твои мысли – хорошие мысли о людях – тоже доходят до Всевышнего. И он тоже думает об этих людях хорошо. А ведь как это прекрасно, как лечебно для души, когда Всевышний о вас думает хорошо.
Спустя какое-то время я летела в самолете и думала-думала о восхитительной красавице Наде (маме Наринэ), о Надиных детях, четырех девочках и мальчике, о ее внуках, о ее муже, докторе Абгаряне. Думала о невероятно чуткой проницательной Гаянэ, о младшей, всеми любимой Сонечке, о мудрой и радостной, сильной и решительной Каринэ и ее благородном муже. Об их маленькой драгоценной дочке. Я думала о них всех с нежностью и благодарностью. А поскольку в этот момент я была в небе, то есть совсем неподалеку от места жительства Всевышнего, уверена, что меня легко услышали.
Негаданные встречи
Вообще, каждый, кого я встретила на своем пути в Ереване, все, кто пробежал, прошел и прошагал навстречу, мимо или рядом со мной, достоин отдельного рассказа. Да что рассказа – повести, романа, саги.
Ну вот, например, безымянная служительница в Театре имени Сундукяна, женщина в возрасте, с ярко-рыжими, выкрашенными хной волосами, угловатая как подросток, торопливая, суетливая, говорливая. И очень, очень услужливая. И очень внимательная, и такая ответственная, как героический солдат, охраняющий ядерную кнопку. Борис Бурда простудился и попросил принести в гримерную бутылочку воды, но не холодной со слезой, как принесли мне, а тепленькой.
Так эта отзывчивая рыжая дама взяла бутылку, обняла ее всю, прижала к себе, буквально к сердцу, и так согрела воду для Бориса. Вот какая она была душевная. И мне она говорила, звонко тарабаня каблуками своих туфель, забегая каждую минуту в гримерную:
– Откроем окно, да? А то вам жарко, да? Закроем окно, да? А то вам сквозит, да? Задернем шторы, да? А то вам солнце, да? Откроем окно и задернем шторы, да? А то вам душно, да?
Потом притащила откуда-то роскошный старинный веер с перьями, богатый такой. Правда, местами рваный. Ужасно гордясь собой, вручила его мне:
– Берите-берите! Машите! Чтоб не жарко! Вот так.
И махнула на меня, но я уже должна была бежать от нее, такой добросердечной, бежать на сцену. Но я все же успела увидеть, как она кинулась опекать Романа Карцева и как маячила своей рыжей вездесущей шевелюрой вокруг него и дергала его, и пеклась, и радела, и что-то предлагала.
А вот еще. Как-то я присела на лавочку в тени отдохнуть, и рядом дама присела. В шляпке. Я заметила, что ереванские женщины очень серьезно подходят к выбору своих нарядов. Ни в одном другом городе я не видела так много красиво одетых женщин и так много разнообразных, разноцветных, кокетливых, легких дневных и элегантных вечерних шляпок. Я-то сама совершенно не умею носить шляпки. Срываю с головы, кручу в руках, они мне мешают, в результате я их сминаю в сумке, забываю где-нибудь,
И вот рядом со мной как бабочка опустилась на скамейку женщина в дивной шляпке с воздушным цветком из перышек на тулье. Заметив на мне яркий беджик, мое веселое любопытство и готовность разговаривать, она улыбнулась и задала уже привычный для меня вопрос:
– Нравится в Ереване?
– Ооочень! – от всей души ответила я. И глаза мои увлажнились от красоты вокруг и такой легкой готовности любого жителя Еревана немедленно вступать в разговор.
– А я сюда в молодости приехала, – начала она, – а родилась в Баку. Знаете Баку?
Я кивнула. Конечно знаю Баку. Я что, географию не учила? Ну, Баку, Азербайджан, Каспий, нефть, Полад Бюль-Бюль-оглы.
Оказывается, ничего я не знаю Баку, абсолютно не знаю я Баку.
– Дед там построил дом в три этажа. Прямо напротив железнодорожного вокзала. И что б вы думали? В 1917 году моя бабушка, мудрейшая, дальновидная женщина, отдала этот дом государству, чтобы не иметь дело с властями. А в 1937 году моего отца, комсорга института, это у него была такая работа – освобожденный комсорг – и, конечно, коммунист, – забрали. Приехали ночью, как у них было принято, и забрали. Оказывается, кто-то написал донос, что мой отец – сын домовладельца. И что удивительно – никто из этих, кто допрашивал отца, никто не вслушивался в его слова – что дом давно сдан государству. Эти были особо жестокие там, в Баку. Особо, – подчеркнула женщина в нарядной шляпке. – Потому что, ну вы знаете, Берия начал свою карьеру в Баку и оставил там своих последователей. Но надо отдать должное институту: отца любили, и вся профессура не побоялась за него вступиться. Профессор, если он настоящий профессор, умеет объяснить так, чтобы человек наконец понял. Эти к отцу вообще не прислушивались, но когда с ними заговорила профессура! Ну что сказать, если наши великие педагоги даже потомственных безграмотных чабанов обучали в институте, и обучали неплохо. План тогда был такой. Знаете, программа была правительственная – готовить кадры с высшим образованием для аулов. Вот и приходилось готовить.
Словом, профессура вступилась за него, взяла на поруки. Ой, боже мой, до сих пор не могу понять, что это означало в случае с моим отцом. Тем более его исключили из партии и уволили с работы. Где-то он устроился на заводе, разнорабочим, у него руки были золотые. И папа женился, родилась сестра, потом я, потом братья мои.
Я была еще совсем юной в пятидесятых годах, но помню, что начались какие-то другие, тревожные времена. К нам по вечерам стали приходить незнакомые люди. Они сидели на кухне, тихо разговаривали… А папа вдруг однажды вечером долго возился у двери – вставлял дополнительные замки. Но потом, спустя какое-то время, мы все бросили и уехали сюда, в Армению. Нам просто повезло – старшая сестра поступила в Ереванский медицинский институт, и мы переехали сюда к ней всей семьей. Другие бакинские армяне не могли просто так переехать, не могли. Некоторые там в Баку и остались. Навсегда. А я хоть и маленькая была, но помню, как, уходя поздно вечером, один человек, папин друг, сказал, что беспорядки начнутся с вокзала. Мы ведь все еще занимали две комнаты в том самом доме, который бабушка отдала государству, в том доме, который строил мой дед. Эти бандиты, они собирались на вокзалах. И оттуда уже шли по адресам. Приходили в точности как эти, приходили по доносам в те квартиры и дома, где жили армянские семьи.
И тот человек, папин друг, сказал тогда, прощаясь:
– Беспорядки начнутся с вокзала. Уезжайте. Иначе вас зарежут первыми.
А я, тогда маленькая, не могла представить, как это, придут взрослые люди, люди, к которым мы, дети, должны испытывать уважение и почтение, так ведь нас учили, придут и воткнут нож в меня, в моих младших сестер и братьев? Зачем? За что?
И вот спустя какое-то время мы уехали. Одни из первых. А тот человек, который предупредил папу, что беспорядки начнутся с вокзала, он погиб, хоть и был азербайджанец. Потому что прятал у себя семью своего друга, армянина… Ой, извините, спасибо, что слушали меня, а вот и моя подруга!..