Дороги богов
Шрифт:
Его зеленые стены вставали спасительно близко, и я одолел больше половины расстояния, когда за спиной послышался полный ярости крик Рюрика:
— Догнать!
Этот крик придал мне сил. Над моей головой засвистели стрелы, но судьба хранила меня — петляя, словно заяц, я ворвался под своды леса и помчался куда глаза глядят.
Я впервые был в этом лесу, не знал ни одной тропинки и бежал напролом, перепрыгивая через кусты и валежины. Позади и над головой грозно шумели потревоженные кроны — сами духи леса были возмущены моим позорным поступком. Бежать от честного боя, показав спину врагу, мог только последний трус, не достойный носить имя мужчины. Такой вообще не должен был жить на земле, поганя ее своим присутствием. Таких приносят в жертву богам, прося их простить тех, кто допустил труса в свои ряды, от них отрекается род, они становятся изгоями, скитающимися по свету без огня и угла, и кончают свои дни где-нибудь под корягой в болоте или в пастях волков
Я был трусом — честную смерть в бою, а проще сказать, убийство на тризне бодричского вождя, я предпочел жизни. И мне казалось, что все боги отца и матери, двух родов, к которым я принадлежал, сейчас взирают на меня с отвращением и ненавистью. Я больше не был викингом, не был воином — я родился рабом и умереть должен был позорно, как раб.
Но, чтобы принять смерть, надо было остановиться и дать себя поймать. Рюрик наверняка снарядил за мной погоню — вряд ли он мог допустить, чтобы удрал один из убийц его наставника. Такое нарушение обычая боги, готовые принять жертву, не могли снести. Ради того, чтобы они не отвернулись от него и его рода, он должен был найти меня и убить. Но страх смерти был слишком силен в моей душе — и остановиться я не мог. Жизнь для меня стала милее и важнее чести.
Я бежал не останавливаясь весь день до глубокой ночи и даже после того, как в лесу стемнело и дороги стало не видно, все равно продолжал упрямо продираться сквозь заросли. Ветки хлестали по лицу, порой нога проваливалась в ямы. Я падал, поднимался, но какая-то сила продолжала гнать меня вперед, и я брел сам не зная куда до тех пор, пока не свалился посреди пути.
Я умер и вновь родился. Рассвет застал меня на дне неглубокого оврага. Я лежал, обеими руками прижимая к себе Меч Локи, скорчившись, словно младенец. Тело окоченело от ночного холода, руки и ноги болели, но, едва открыв глаза, я вскочил и продолжил путь.
Теперь я был совсем другим человеком. Что-то произошло со мной, пока я спал, — я стал никем, человеком без имени, рода и племени, бредущим куда глаза глядят, навстречу неведомому. Ничего не зная о будущем, я знал только одно — нельзя останавливаться. Надо спешить — уже не спасая себя, но торопясь к неведомой цели. Я нес меч, Меч Локи, которому назначено свершить Рагнарёк, и я должен был донести его до цели — даже если упаду и умру.
Путь мой лежал на восток. Почему так случилось, неизвестно. Это теперь я понимаю, что шел по Дороге богов, шел, подчиняясь их неслышным приказам. Тогда мне еще казалось, что я спасаюсь от погони — в ушах еще звучал последний крик Рюрика, слышался топот копыт и гомон всадников. Казалось вполне естественным стараться уйти подальше — но я уже хотел, чтобы подальше от Рюрика оказался мой меч, а не я сам.
…На четвертый день я начал выбиваться из сил. Я почти не спал, останавливался только для того, чтобы черпнуть из родника воды или сорвать с куста горсть поздних, случаем не съеденных птицами ягод. Я уже начал сожалеть, что с самого начала забился так глубоко в чашу — здесь не было даже охотничьих троп. Ни разу на пути не попался самострел, обломанная человеком ветка или другой признак близкого жилья. Первое время силы мне давали моя молодость и горячее желание выжить, но под конец иссякли и они. Пошатываясь, цепляясь за ветки, чтобы не упасть, я все-таки брел по глухому дремучему лесу, и казалось, что, стоит мне остановиться, больше я никогда не смогу продолжить пути.
И в этот миг впереди мелькнул огонек.
К тому времени в чаще давно стемнело и приходилось двигаться на ощупь, слушая шорох опадающей листвы под ногами и треск валежника. Толстые стволы деревьев вставали на пути, словно стражи, и приходилось обходить их, тратя и без того иссякшие силы. Я хотел есть и спать и мысленно призывал волков, чтобы они пришли и оборвали мои мучения, но едва глаза мои различили вдалеке свет, мысли враз прояснились.
Там были люди — друзья или враги. От людей я бежал, спасая свою жизнь, но сейчас все сомнения исчезли. Дым приносил дразнящие запахи жареного мяса. Подкрадывающийся голод оказался сильнее страха, сильнее всех прочих чувств, и я пошел на свет.
Уже на полпути стало ясно, что это небольшой костерок, разведенный одиноким путником. Пламя высвечивало тень пасшегося неподалеку коня и сидящего над костром человека. Они учуяли — меня одновременно. Конь всхрапнул, вскидываясь, а человек вскочил, когда я шагнул из кустов к огню.
Глава 4
Рассвет застал старшего жреца Перуна Огнеслава на ногах — старик привык подниматься до солнца и зачастую нарочно выходил приветствовать его за околицу. Но в ту ночь он почти не спал — неведомо откуда налетел ветер. Он принес какие-то вести, и старый жрец долго слушал его голос. Ветер не спешил открывать тайны. Яснее все стало, лишь когда в потревоженном воздухе запахло сыростью и откуда-то с низовьев Волхова долетел, постепенно приближаясь, дробный сухой грохот — Перун мчался сюда. Странно, но Ильмень-батюшка словно не замечал знамения приближающегося
Долго тому противился бог Коркодел и дух самого Волха Славеновича, первого словенского князя, чьи сыновья и внуки основали вместе с жившими тут племенами, слившись с ними и дав им свое имя славян, все окрестные грады — и запущенный ныне Славенск, и древний Изборск, и селенье Перынь на том берегу Волховского истока, и Белоозеро, где жила весь, и обнесли стеной, проименовав наконец-то градом, торговую изобильную Ладогу и все иные-прочие. Не раз и не два восставал из глубин Волхова Змей Коркодел — топил торговые лодьи, рвал рыбацкие сети, утягивал под воду нечаянно ступивших в реку людей и коней. Не раз и не два напуганные люди спешили после задобрить обиженного бога по старому обычаю — когда серебром, а когда и девушкой. Перун за то порой гневался, но боги зачастую промеж себя живут много дружнее людей — не ревнует же Перун к Даждьбогу-Солнышку и скотьему богу Велесу! — и так постепенно повелось: люди чтили новых богов, но и не забывали старых. И — диво! — сколько раз уже на памяти самого Огнеслава такое бывало, что сливались в общее знамения, полученные от Перуна и Змея Коркодела, указуя, что оба бога советуют одно. Примирились, видать, друг с дружкой, хоть и не до конца.
Но то, что слышал старый жрец сегодня в голосе приближающейся грозы, заставляло забыть о примирении. Хоть и невнятно, но доносила буря о примчавшейся издалека грозе. Быть бою — и не Перуна со Змеем, как в стародавние времена приключилось: идти дождю стрелами, греметь громами мечам о щиты, течь по земле не воде из тучи, а крови, из раны пущенной.
За последние годы слишком часты стали такие вести, и жрец Огнеслав привык различать их. Во сне ли явится скорое будущее, в языках пламени, в следе лошадиного копыта, в полете гордого белого сокола — Огнеслав не сомневался более. Сколько раз он надеялся, что на сей раз помилуют боги, обойдут стороной его край, обнесут бедой! Не выходило. Долетавшие вослед пророчествам вести подтверждали небесные знамения. Почал было собирать землю в своей руке князь Гостомысл Буривоевич, в девятом колене потомок самого Волха Славеновича через среднего сына его, Владимира. Дальних-ближних родичей на свою сторону перетянул, сынам уделы роздал, дочерей замуж отдал — одну аж за море, за бодричского князя Годослава, коий с дружиной своей служил Гостомыслу в Ладоге. Но потом все как сглазили — восстала дальняя родня, ополчилась на Гостомысловичей. Сперва на родичей войной двинулись, а потом и промеж себя передрались. Старший брат среднего в сшибке зарубил, потом сам под стрелами и копьями викингов на Невском берегу смерть принял. Третий сын пал, пытаясь вразумить братьев, а последний, надежа-меньшенький, распрю переживший и всю жизнь под рукой отцовской ходивший, года два спустя на руках отца скончался от ран, полученных им, пока усмирял родню.
После того вовсе не стало мира на земле Руси. Много родни обидел в свое время князь Гостомысл, пока сыны его с дружинами в походы ходили да под его руку землю собирали. Теперь все они, как сговорившись, пошли на старика войной. Тот, пока мог, сражался, да только удача отвернулась от него. Хотел хоть для малолетних внуков кой-чего сохранить, да и малых самих не сберег. Ныне остались у него только трое внуков от старшей дочери, отданной за кривичского старейшину. Старший, именем Будимир, как в возраст вошел, стал похаживать на Ладогу, намереваясь подмять под себя, привести к покорности обильный торговый град. Сметка и удачливость его были велики, два меньших брата ни в чем старшему не перечили — не то что Гостомысловичи, кои меж собой передрались едва ли не раньше, чем пришла им пора себя в настоящем деле показать, на общего врага мечи обнажить. Одна беда — слишком много было у Волха Славеновича внуков и правнуков, и всяк хотел быть в роду первым. Вот и начал Будимир Ладожский то на одного князя рать собирать, то другого мечом воспитывать. Пока был жив меньшой Гостомыслов сын, старый князь на внука мало рукой не махал, а когда лишился последней опоры-защитника, забеспокоился, да поздно — вырос под боком орел, каких мало. Ходили по всему Нево-озеру и даже в иные земли его торговые лодьи. И Ладога приняла сына кривичского старейшины, назвала своим князем.