Дороги, которые мы выбираем
Шрифт:
Я глядел на него и думал:
«А ведь он мог бы, я убежден, мог бы добыть для нас цемент! Ему известно столько ходов и выходов! Он может! Может, но не хочет. Не хочет с кем-то ссориться, скандалить, требовать…»
Кондаков вообще никогда не сопротивлялся, когда дело выходило за привычные для него рамки. Тогда он обнаруживал какую-то странную, непонятную мне способность плыть по течению. Его тучное тело обретало «плавучесть», он точно переворачивался на спину, и волны подбрасывали, но никогда не захлестывали его.
— А мы дублем! — захлебываясь
Это было уже выше моих сил. Я тоже с размаху опустил руку на стол и воскликнул:
— Да подождите же, Павел Семенович! Давайте поговорим!
Кондаков недоуменно, точно разбуженный лунатик, посмотрел на меня.
— Поговорить? О чем? — спросил он.
— Да все о том же! Что будет с цементом?
— С цементом будет то, что его не будет! — сострил Кондаков.
— Это не ответ! — сказал я.
— Слушай, Арефьев, — устало произнес Кондаков, — ну пожалей ты меня! Дай поиграть! Или бери кости, или не мешай: мы с Рожицыным вдвоем закончим.
Я посмотрел на Рожицына. Он невозмутимо молчал. Странный парень! Приехал к нам на строительство месяца три назад. Стал начальником участка. Работает как будто неплохо. Только какой-то он чересчур чистый и гладкий. Буровая пыль точно никогда не садилась на его белое, розовощекое лицо. Не понимаю, как ему удавалось сохранять его таким, находясь в штольне. Рожицын был человеком спокойным и немногословным. Но сейчас его молчание поражало меня. Ведь и он заинтересован в цементе не менее всех нас. По крайней мере должен быть заинтересован. Почему же он так спокоен, так равнодушно спокоен?
Я сказал:
— Не дам я вам играть, Павел Семенович, пока не решите, как быть!
— Да ты что, жилы из меня вытянуть хочешь? — возмутился Кондаков.
— И что это вы в самом деле?! — неожиданно вмешалась в разговор Людмила Тимофеевна. — Пришли в гости, так и говорите по-гостиному! Дайте хоть Павлуше отдохнуть, если сами отдыхать не желаете!
«По-гостиному!» — Эта женщина разозлила меня. Кондаков по крайней мере работяга. Строительство, рудник, комбинат были его домом. Он мог проводить в руднике большую часть суток, спал пять-шесть часов, бежал в гору по первому телефонному звонку диспетчера.
А вот его жена Людмила Тимофеевна, которую на строительстве с легкой руки ее мужа все звали «Лю-дик», была настоящая бездельница.
Я опять обратился к Кондакову:
— Извините меня, Павел Семенович, но я не могу просто так закончить этот разговор. Вы должны дать определенный ответ, должны! Мне нужно наконец ясно себе представить, какие перспективы нас ожидают.
— Ну, хорошо, — сказал Кондаков и резким движением руки отодвинул в сторону домино. — Давай разговаривать. Объясни: что ты от меня хочешь?
— Цемент. Вы это знаете.
— Цемент, цемент, — раздраженно повторил Кондаков, — что я тебе, цементный завод? Ты думаешь, я сам это дело не переживаю?
— Нет! — вырвалось у меня.
Да, именно вырвалось. Я не хотел сейчас произносить это слово, чтобы не обострить разговор. Думал об этом, но высказывать не хотел.
— Нет?! — удивленно и вместе с тем с затаенной угрозой повторил Кондаков. — Ты хочешь сказать, что для меня безразличен туннель?
Он начал дышать тяжело и с посапыванием — верный признак нарастающего гнева. Но и я уже чувствовал, что не смогу сдержаться и сейчас выложу Кондакову все, что думаю о нем.
— Я не хочу сказать, что вам безразличен туннель, — начал я, — но вы за него не болеете. Ваши показатели — руда.
— А за стройку, ты полагаешь, я не отчитываюсь?
— Знаю. Но главный показатель плана — это руда. И, если хотите знать, вам даже выгоднее, чтобы строительство туннеля затянулось.
Мне не следовало произносить слово «выгоднее». Но в этом было мое несчастье: вступая в спор, я быстро терял самоконтроль и не выбирал выражений.
— Вы-год-нее? — переспросил Кондаков. Я заметил, как Рожицын подчеркнуто недоуменно пожал плечами, и Кондаков это видел.
— Да, да, выгоднее! Ваш план по добыче руды составлен с учетом зимних трудностей ее транспортировки. Все знают, что снегопады и обвалы на недели выводят из строя железнодорожную ветку. Добытая руда лежит и выветривается, а обогатительная фабрика простаивает. А если будет готов туннель и поезда пойдут через гору напрямую и никаких задержек не будет, вы что же думаете, вам не увеличат план по добыче руды?
Кондаков побледнел. Его руки лежали на столе, и я видел, как он сжал свои тяжелые кулаки. Я понял, что попал «в самую точку».
— Ты что же, — начал Кондаков, — хочешь сказать, что я… саботажник?
— Нет, что вы! — торопливо и совершенно искренне ответил я. — Какой же вы саботажник? Вы честный работник! А все же та мысль живет в вас, живет, вы, может быть, сами этого не сознаете?
Но тут в разговор снова вмешалась Людик. Подбоченившись, она подошла к столу и прогудела:
— Это кто саботажник? А? Это вы нам такое?! «Нам! — повторил я про себя. — А какое, собственно, она имеет право на это «нам»?»
Я смотрел на эту полную невысокую женщину с бесцветными и холодными глазами. Долгие годы прожила она с Кондаковым. Ездила с ним всюду, куда забрасывала его судьба. Но скиталась с ним не потому, что жила его жизнью. Ее съедала страсть быть «хозяйкой», «первой дамой», все равно где: в районном городке, в тундре, на строительной площадке, где и людей-то, может быть, было не более нескольких десятков, — вообще где угодно, в любом захолустье, но «первой».
Слово «мы» имело в устах Людика особое значение. «Мы» — это были она и Кондаков, все его подчиненные и начальники. «Они» было для Людика не просто местоимением. В этом слове заключалось понятие. Этим понятием объединялись все, кто находился за границами ее мирка.
Я уже взял себя в руки и спокойно сказал Кондакову:
— Не сердитесь на меня, Павел Семенович! Я не хотел вас обидеть. Просто мне казалось, что при своем опыте и связях вы могли бы помочь нам с цементом, если бы очень захотели.