Дороги, которые мы выбираем
Шрифт:
И сразу понял, что Кондаков почувствовал облегчение. Видимо, он был рад уйти от столь щекотливой темы.
— А ты думай, что говоришь, — примирительно пробурчал он. — Такое сморозить, а?
Кондаков посмотрел на Рожицына, явно ища его сочувствия. Тот развел руками, умудрившись и теперь промолчать.
— Я всей этой твоей чепухи не слышал, — продолжал Кондаков, — просто не слышал. Будем так считать. Все! А теперь давайте играть. Будешь играть, Арефьев?
— Спасибо, не хочется, — ответил я и пересел на диван.
— А
— Так уж!.. — кокетливо-снисходительно сказала Людмила Тимофеевна. Она готовила стол к чаю.
Снова раздался грохот от ударов по столу.
«Что ж, — подумал я, — надо идти. Как бы это исчезнуть повежливее…» И вдруг я услышал на этот раз тихий голос Людика:
— Мне с вами надо поговорить, Андрюша.
Я удивленно посмотрел на Людмилу Тимофеевну. Во-первых, я терпеть не мог, когда она называла меня Андрюшей. Во-вторых, какие у нее могут быть со мной дела?
— Очень надо поговорить, — повторила Людмила Тимофеевна, и голос ее прозвучал, как труба под сурдинку.
Она направилась в соседнюю комнату, и мне ничего не оставалось, как пойти за ней.
В маленькой спальне, где почти всю комнату занимала широкая кровать, над которой висела странно выглядевшая здесь дорожка с какой-то готической немецкой надписью, Людмила Тимофеевна повернулась ко мне.
— И охота вам про этот цемент говорить… — сказала она и внезапно спросила: — А вы все один, Андрюша? Один как перст? — И она подняла вверх свой толстый указательный палец с длинным ногтем.
Вместо ответа я только пожал плечами.
— Одному скучно? — продолжала Людик. — Что вы делаете один вечерами?
Я молчал. Слышно было, как в соседней комнате Кондаков методически колотит по столу.
— Мне не скучно, и я не один, — ответил я, не скрывая своей неприязни к этой женщине, и повернулся, чтобы вернуться в столовую.
— Подождите, — настойчиво остановила меня Людмила Тимофеевна. — Уж не думаете ли вы, что я кокетничаю с вами? Очень вы мне нужны, бирюк такой… Просто у меня есть к вам поручение…
Я был уже у двери, когда она произнесла это слово — «поручение». Я вернулся. А Людмила Тимофеевна взяла сумочку, лежавшую тут же на кровати, вынула какое-то письмо…
Я почувствовал жар, даже боль, точно от ожога. Буквы на узком листке бумаги заплясали перед моими глазами. Я узнал почерк Светланы. Будто кто-то позвал меня издалека. Инстинктивно я поднял руку, чтобы схватить письмо, но сдержался.
— Догадались? Поняли? — гудела над моим ухом Людик. — Собственно, это письмо не вам. Но там есть кое-что и для вас. Прочесть? Хотите?
— Не хочу, — решительно ответил я. — Меня не интересуют чужие письма.
— О, понимаю, мужская гордость! Разбитые мечты! Утраченные грезы!
— Это все, кажется, названия кинофильмов.
— Ну конечно, где уж нам своими
— Послушайте… — начал я, будучи не в силах сдержать себя. — О каких словах вы говорите?
— А я вот вам скажу, что понимаю, скажу, не беспокойтесь! Вы знаете, к кому она тогда прибежала? Ко мне — вот вам! Удивляетесь? Ну конечно, я знаю, за кого вы меня считаете: мещанка, глупая, институтов не кончала! А вот она ко мне прибежала от вас — умного, передового, — ко мне! Ночью прибежала, с постели подняла. «Людмила Тимофеевна, говорит, родная, мы с вами и не знакомы почти, простите, но вы женщина — поймете: уговорите мужа, чтобы отпустил меня со стройки завтра же, немедленно…» Ну, я поняла все и помогла.
— И вы посмели?! — воскликнул я.
— Посмела? Скажите пожалуйста, слово-то какое Вот и посмела! У вас свое право, у нас свое!
…Но я уже не слышал ее слов. Прошлое нахлынуло на меня, обступило со всех сторон. Я снова стоял один в пустой комнате Светланы. Был день, но в комнате горел свет, и шторы были задернуты с вечера. И абажур снят с лампы, и она висела голая, на длинном шнуре. Два вплотную сдвинутых стула, на которых, наверное, стоял раскрытый чемодан. И какие-то обертки, скомканные бумажки валялись на полу. Все было так, как бывает всегда после отъезда человека, который уехал с тем, чтобы не вернуться. Письмо на столе я увидел уже потом…
Я вспомнил свое страшное одиночество в тот проклятый вечер, первый вечер без нее, и потом много других вечеров, таких же одиноких, и свое отчаяние, и ненависть, и тоску, и Крамова — все, все!..
Голос Людмилы Тимофеевны опять прорвался ко мне.
— Держите же, держите письмо, — говорила Лю-дик, — вот, держите! Любит она вас. До сих пор любит. Вот, сами прочтете.
Но я уже овладел собой. Сказал как можно спокойнее:
— Вот что, Людмила Тимофеевна, я, кажется, был резок с вами, простите. Но только я вас прошу, очень серьезно прошу: никогда не говорите мне о… об этом. И никогда не передавайте мне никаких писем от… оттуда. С этим кончено.
Я повернулся и пошел к двери. Но она догнала меня и, когда я уже переступал порог столовой, сунула мне письмо в карман.
— Нет, вы прочтете, — услышал я голос Людика почти над самым моим ухом, — прочтете!
Моим первым намерением было выхватить письмо из кармана, разорвать его, бросить. Но Кондаков и Рожицын смотрели на меня.
— Товарища Арефьева от мужской компании к бабам тянет, — подмигнул Кондаков Рожицыну.
— Я почувствовал, что больше не могу оставаться здесь.
— Павел Семенович, хочу попрощаться. Мне пора.